«Потому что вы устроите скандал вокруг имени моего мужа. — Она говорила убедительно. — Я не хочу, чтобы это произошло. Он прославится в Греции своими работами. Если вы вызовете скандал, все пропало».
«Скажите, — спросила Доркас, — ваш муж мог сделать копию плачущего мальчика?»
Ответ мадам Ксении был сыгран в лучших традициях греческого театра: «Константин был величайшим современным скульптором Греции. Возможно, во всем мире! Он не стал бы размениваться на создание копий. Никогда, никогда!»
Она спустилась с высот своего негодования так же внезапно, как и поднялась до них, и продолжала более нормальным тоном:
«Я позвала вас сюда не только для того, чтобы вы прочли стихи Константина. Возможно, они не представляют интереса. Но я думаю, что у вас есть о нем сведения. Или мисс Фаррар знает что-то, чего не говорит мне. Вот зачем я вас позвала. Так что давайте побеседуем как двое друзей, да?»
«Я была бы рада вам помочь, — сказала Доркас. — Но я действительно совсем ничего не знаю о вашем муже. Джино никогда не упоминал его имени. Если мисс Фаррар что-нибудь и вспомнила, то мне не сказала. У меня нет никакого желания устраивать из этого скандал, мадам. В полицию идти не с чем. Так что не волнуйтесь об этом».
Хозяйку, казалось, это заявление удовлетворило только отчасти, но Доркас согласилась прийти еще раз, и они сдержанно распрощались. Доркас подозревала, что сейчас жена Константина была рада ее спровадить. Очевидно, что она перенесла шок, и ее раздирали собственные бурные эмоции. Доркас отказалась от машины и пошла в отель пешком.
Фернанду куда-то увез Джонни, а Ванда ушла с Бет, оставив записку, что они пошли смотреть аквариум в нескольких кварталах от отеля.
Доркас пошла в этом направлении и поймала их по пути домой. Пока они втроем пробирались по извилистым улочкам, Бет возбужденно рассказывала про рыбок, которых она видела в подводных загонах, но мысли Доркас были далеко.
«Сегодня утром, — сказала она Ванде, — я выполняла некоторую работу для мадам Каталонас, печатала стихи ее мужа. Когда я была в студии, я видела терракотовую голову, которую он сделал с тебя. Прекрасная вещь».
Ванда выглядела угрюмой, весьма мало напоминая образ, созданный Константином. Доркас не могла отыскать в ее лице ни страсти, ни благородства, лишь обычную настороженность и противодействие любым попыткам сближения.
«По крайней мере, я обнаружила, кто называл себя Совой», — сказала Доркас, ожидая ее реакции.
