Она открыла ящик и прочитала первое стихотворение, переведенное на английский. Оно касалось не современной Греции, а ее золотого прошлого. К тому времени, как она прочла третье стихотворение, она стала понимать, что Пиндара из него не вышло. Он не привнес в поэзию тот талант, которым были отмечены его скульптуры. Либо он был не слишком силен в искусстве перевода. Сидел ли он тут, кропая подобные стихи в те дни, когда мрамор ему не повиновался, а глина не вдохновляла?
В этом месте живо ощущалось его присутствие. Как и Константину, ей было трудно сконцентрироваться на работе. Она слишком живо себе представляла, как он наблюдает за ней из какого-нибудь затемненного угла. Ее воображение дорисовывало темные очки на узком сардоническом лице с портрета, и она почти явственно слышала звук его голоса. Она не хотела его слышать. Она не хотела, чтобы Константин Каталонас знал, что именно она работала в окружении его вещей.
Не находя себе места, она поднялась от стола и подошла к закутанной голове, от которой мадам Ксения так резко отогнала Доркас в ее первый визит. Она догадывалась, что могло таиться под покровом, но ей было любопытно взглянуть самой.
Когда она сдернула покрывало, доска, на которой покоилась голова, от прикосновения повернулась на шарнирах. Голова обернулась к ней лицом — лицом Ванды Петрус. Это был круговой портрет Ванды, про который она ей рассказывала, и его реализм удивил ее. Выполненная в красно-коричневой терракоте, Ванда была теплой, земной, чарующей. Скульптор нашел в своей модели нечто достойное своего искусства, Доркас в изумлении изучала портрет. Ванда никогда не представала перед ней в таком свете. Константин сумел поймать в глине ее угрюмость — следы страданий, но и страсти; вместе с тем и определенное благородство. Проступало внутреннее мужество. Наверное, скульптор в ней это углядел, но для этого он должен был очень хорошо знать эту женщину. Доркас набросила покрывало обратно и задумчиво пошла к столу. Трудно было представить, что печальный, достаточно зловещий человек, посыльный Джино мог создавать что-то подобное.
Наверное, наиболее удивительным было то, что мадам Ксения не уничтожила голову в припадке ревности. Наверное, она просто не осмеливалась. Она знала, что, когда ее муж вернется и обнаружит ее исчезновение, ей придется перед ним за это ответить. Так что она задвинула ее в угол и скрыла от глаз, возможно ожидая, когда от нее можно будет избавиться без особых хлопот. Ванда сказала, что Ксения не позволит выставить голову на выставке работ Константина в
