Кирш отказалась, чтобы Денис вез ее до города: она не знала, куда ехать, и не могла представить, что попросит его высадить «где-нибудь». Она сказала ему, что останется ночевать в Еремеевке.
Когда Максимка заснул, Кирш еще долго сидела рядом с ним, тихонько гладила по волосам и, затаив дыхание, прислушивалась к самому прекрасному проявлению покоя на Земле — к безмятежному сопению спящего ребенка. Она прижалась губами к плечу Максимки, потом перекрестила его и на цыпочках вышла из комнаты. Когда она надевала куртку, Вера Петровна закрыла себе рот ладонью, боясь заплакать, Уже за порогом Кирш отмахнулась:
— Ерунда все это…
И решительно зашагала по коридору, содрогаясь от мысли, что на улице ее уже поджидает милицейская машина. Милиции не было, но, когда Кирш подходила к станции, зазвонил мобильный: Ли Лит сообщила, что к ней уже «приходили»…
— И что ты сказала? — тихо спросила Кирш, глядя на отъезжающую электричку.
— Что понятия не имею, где ты. Спросили, где обычно бываешь, — про клуб ничего не сказала, но они же могли и с остальными побеседовать! А ты где?
— Пока нигде, потом позвоню.
Кирш потопталась на пустой платформе и, поняв, что следующей электрички не дождется, зашагала к шоссе.
Каждый раз, когда Кирш приходилось идти или ехать з направлении от Максимки, вес остальные беды по сравнении с этой казались ей ничтожными.
Она шла вдоль трассы, идущей в тот самый город, который казался ей беспокойно родным, трогательно-беспорядочным, нужным и любимым, но абсолютно пустым. Она шла и будто не замечала проезжающих мимо машин; несколько раз они притормаживали, пожалев «подростка», бредущего с опушенной головой: «Эй, приятель, так до Москвы и за неделю не дошагаешь!» Но Кирш отмахивалась от них, как пытается защититься от будильника человек, не желающий расставаться со своим сном. Зияющая чернота слева и справа от шоссе, пронизывающий холод и шум проезжающих машин были так созвучны сейчас ее состоянию, что она просто не могла их воспринимать, отличить от себя, найти грань между реальностью и мыслью.
«Ведь что-то произошло», — думала Кирш, какие-то ужасные события, они вынуждают бежать, бояться, но бояться только одного — такой разлуки с сыном, продолжительность и неизбежность которой могут диктовать какие-то посторонние люди. Кирш шла, пыталась и не могла думать, — дай бог хотя бы удерживать на внутренней стороне своих век это самое любимое лицо. Ей так хотелось подарить Максимке чудо, любовь, мир, звезды, покой и радость, но все, что она могла сейчас, — это брести по бесконечно темной дороге с мелькающими огоньками. Она редко могла позволить себе такую роскошь — плакать. Но сейчас она любому разрешила бы увидеть слезы на своем лице. Именно эти слезы человека, идущего о т самого дорогого, всегда погружают его в горестное небытие, а после способны или убить совсем, или воскресить более сильным.
