— А ваши-то гуляют, только вот у палатки встретила!
Кирш оглянулась на неприятно-высокий женский голос: ей навстречу шагнула длинноносая дама бальзаковского возраста в малиновом берете, из-под которого беспорядочно выбивались фиолетовые волосы. Эту соседку мама Кирш называла то Мальвиной, то Татьяной Лариной. Из всех обитателей Еремеевки она одна пыталась искренне подружиться с нелюдимыми москвичами и то и дело приносила Максимке то яблоки из своего огорода, то картошку, то варенье, прозванное «мальвининым».
Обычно Кирш наспех здоровалась с Мальвиной и пробегала, чтобы не выслушивать ее бесконечных рассказов о жизни еремеевских аборигенов. На этот– раз она остановилась, заглянула женщине в глаза и замялась, поняв, что не знает, как обратиться к Мальвине по имени,
— Спасибо, что к моим заходите, наконец нашлась она. — Я вынуждена буду уехать на некоторое время, уж вы заглядывайте к ним, пожалуйста…
Мальвипа приподняла брови и стала похожа на Пьеро, согласно закивала и еще долго смотрела вслед Кирш.
Пятилетний Максимка был копией Кирш. Из-под рыжей кроликовой ушанки на нее как в зеркале смотрели большие карие глаза. Кирш присела перед ним на корточки. На его пушистых ресницах таяли снежинки, Максимки начал усердно тереть глаза. Кирш прижала сына к себе.
Ее мучило, что она может жить на расстоянии от этого самого близкого на свете человека, мучило, что в будущем она может расплатиться за это его презрением и холодностью. Максимка, не пытаясь высвободиться из маминых объятии, кричал бабушке:
— Ба, ба, Кирюша приехала!
Все хорошие люди могут совершить подвиг; но кто-то способен лишь на один героический поступок, а иным, немногим, под силу многолетний подвиг терпения. Кирш легче было бы броситься на амбразуру, чем изменить свой образ жизни. В Еремеевке она умерла бы от тоски, модно называемой в городе депрессией. Другая на ее месте могла бы заняться бизнесом и зарабатывать для сына совсем другие деньги, построить на месте их летнего ветхого домика в деревне хороший кирпичный дом и забрать Максима из этой мрачной красной «коммуны», по Кирш не умела делать того, к чему не имела склонности. Она была бойцом, но не воителем, а потому сопротивлялась только прямой опасности и не признавала стратегий.
Когда мама сокрушалась: «Кирочка, тяжело же без мужчины, муж всегда поддержка…» — Кирш, взлохматив челку, задорно отвечала: «Ничего, мам, я и лошадь, я и бык, я и баба и мужик!» Мама вздыхала, а Кирш понимала, что ей несложно будет научить Максимку не хныкать от царапин, драться, забивать гвозди и общаться с девочками, хотя, скорее всего, от мамы ему нужно было бы получить совсем другое.
