Кирш почти не думала о Лизе, Ей хотелось понять, что же произошло; ее обязывало к действию желание найти настоящего убийцу, но не было желания воскресить Лизу— хотя бы в памяти, Лиза была приятной, желанной, забавной, интересной, доброй, красивой, но… не любимой. Влюбленность проходит быстро, хорошо, если этого костерка хватает месяца на три. Пережив недолгую одержимость Лизой, Кирш давно уже стала заинтересованно поглядывать по сторонам. Теперь она испытывала чувство вины от того, что Лиза умерла, считая себя любимой. Кирш вздрогнула от неожиданной мысли: а если бы Лиза не умерла, если бы ее, к примеру, парализовало, то как было бы гуманнее: оставаться рядом с ней без любви или уйти, встретив, наконец, чувство, забирающее все иные перспективы? «О чем я думаю! Бедная Лиза, прости меня!» — проговорила Кирш себе под нос и поежилась. Чем ближе проходит рядом смерть, тем нестерпимее становится жажда любви; Кирш ждала ее сейчас, как никогда, боялась и заранее упрекала, что она смеет соседствовать в сердце вместе с любовью к ребенку. Большинство знакомых Кирш не могли бы уличить ее в сентиментальности, но они и не задумывались, знают ли они настоящую Кирш или ту, какой она хочет быть перед ними. Однако, как известно, маску циника чаще всего примеряют на себя раненые романтики, вот и Кирш высмеивала в других жажду «настоящей любви». Высмеивала в конечном счете потому, что сама слишком боялась ее не встретить.
— Пирожки горячие, домашние!..
Кирш отрицательно помотала головой на призыв проходящей по вагону торговки.
Она прислонилась головой к холодному стеклу, мимо проносились дома, деревья, поля — все, что кажется жителю мегаполиса картинкой из телевизора. Кирш задремала с мыслью, что организм человека возмутительно примитивен: она может вот-вот угодить в тюрьму на много лет, может долго не увидеть сына, может упустить свой шанс встретить единственную и пережить настоящее смятение чувств, но, вместо того, чтобы оцепенеть от страха, организм требовал еды и хотя бы нескольких минут сна.
Еремеевка жила обычной жизнью: на станции торговали фруктами и газетами, люди толпились у автобусов и ныряли в магазины. В самом поселке Кирш заметила несколько новостроек.
Максим с бабушкой Верой жил в трехподъездном кирпичном доме в три этажа. Кирш казалось, что все, кроме ее сына и мамы, состоят здесь в родстве; кумы, сватьи, свояки, тетки, девери… Все ходили друг к другу по-простому, без звонка и, следуя деревенской традиции, знали друг о друге больше, чем о самих себе. Когда Кирш попадала в поле зрения обитателей этой красной кирпичной «коммуны», люди замолкали, провожали ее изучающими взглядами, а потом начинали бурно обсуждать; им не нравилась ее походка, ее манера одеваться и то, что она живет в Москве, а ее ребенок здесь, в Еремеевке. Конечно, они улыбались ей приветливо и заискивающе — так ведут себя с людьми, подающими себя слишком самоуверенно. Сейчас Кирш шла ссутулившись, озираясь по сторонам и то и дело поправляя на носу очки. В какой-то момент Кирш показалось, что ее окликнули.
