Присев около Павла на корточки и поддерживая у его рта кринку, в которую он вцепился дрожащими руками, жадно глотая молоко, - она осыпала его вопросами, очевидно, забыв, что ему нельзя говорить и пить в одни и то же время.
- Спасибо! - сказал он, наконец оттолкнув от себя кринку и снова уронив на мешок приподнятую голову.
- Кто это тебя сунул в такое прохладное место? Хозяин, что ли? Ну уж и собака, видно!.. - негодуя, говорила она ему и дотронулась рукой до его лба.
- Сам я... - ответил Павел, не сводя с неё глаз.
- Умён, очень умён!.. Давно ли это ты?
- Сегодня вот...
- Ишь!.. Видно, перемогался с неделю, да и слёг наконец... Ай, ай, ай!.. как же мы теперь будем? Катюшка! Что мы сделаем с ним?
- А что? В погреб на лёд его положить, что ли? Али к себе стащить? А то, может, ещё что? Дура ты! Иди-ка, иди!
Павел с трудом повернул голову и посмотрел на другую женщину, всё ещё стоявшую на лестнице в погреб и с холодным любопытством смотревшую в его угол. Ему сделалось тошнее от её насмешливых слов, и он, вздохнув, перевёл глаза на ту, что была около него.
Она, не отвечая подруге и строго нахмурив густые брови, что-то соображала.
- Ты лежи! - решительно заговорила она, склоняясь к самому лицу Павла. - Лежи, а я сейчас уксусу да водки с перцем принесу, слышишь?
И вдруг, быстро встав на ноги, она исчезла.
Они обе ушли, не затворив за собою двери и ненадолго оставив за собою звуки спора, вспыхнувшего меж ними.
Павел мог бы подумать, что всё происшедшее только бред, но мягкий вкус молока во рту, облитая им рубашка и ясное ощущение на своём лице мягкой руки, тихо гладившей щёки и лоб, не позволяли ему сделать это. И вот он стал ждать, когда она снова придёт. Им овладело странное любопытство, покрывшее собой все болезненные ощущения; страшно хотелось знать, что же будет дальше? Он никогда раньше не замечал за собой такого сильного желания знать, что будет впереди. Поворотившись на бок, спиной к двери, он уставился на двор своими воспалёнными болезнью глазами.
Она пришла скоро, неся в одной руке бутылку с надетой на её горлышко рюмкой, а в другой какую-то мокрую тряпку.
- Ну-ка, пей, - сказала она и, когда Павел протянул к ней руку и открыл широко рот, сама вылила ему из рюмки чего-то, что сразу, как огнём, обожгло ему язык, нёбо, глотку и заставило закашляться.
- Ага! Славно? - торжествующе воскликнула она и моментально же приляпала ему на голову холодную мокрую тряпицу, издававшую скверный, кислый запах.
