Все это было просто, обычно и правильно по тому времени, разве что в его случае немного усложнялось тем обстоятельством, что он квартировал у этого самого Асовского в доме, располагавшемся рядом с церковью, и когда того репрессировали, занял его собственность. Ну а как было не занять пустой дом? Супруга Асовского Маргарита Леопольдовна тогда уехала в Ленинград к сыну-инженеру, и Демидович был единственным претендентом на это завидное строение, ибо лет пять теснился в его боковушке за кухней. Правда, семья Демидовича была небольшой — он да жена, детей они не имели — какие уж дети у туберкулезника? Занял-таки добротный дом, и все бы ничего, если б некоторые не начали назойливо подчеркивать, что, дескать, потому и посадил, что польстился на жилплощадь. Но не льстился, а так получилось. И хуже всего в этой истории то, что Николай Тарасевич, его юношеский друг, тоже поверил в его корысть. С того и началось.
Если уж начнется — поди угадай все последствия и предусмотри течение событий в тех раздражительных отношениях, они способны повести за собой тебя сами, иногда наперекор твоему личному желанию. Так произошло и с Николаем. Сначала как-то повздорили жены, жена Демидовича Полина Александровна однажды вечером пожаловалась на Ядвигу Ивановну, он подумал: вздор, промолчал даже. Но через несколько дней сам услышал на перемене, как женщины-учительницы вспоминали его имя именно в связи с его квартирой. Стало обидно, и он при случае сказал Николаю, чтобы тот немного укоротил язык своей супруге. Тот не стерпел, заносчиво ответил в том смысле, что не нужно было давать повода, не понадобилось бы и укорачивать языки людям.
“Это каким людям?” — взвился Демидович.
“Сам знаешь, каким”, — сказал Николай Тарасевич, и разговор на том оборвался.
Разговор-то оборвался, а конфликт этим не исчерпался. И когда вскоре на партактиве в докладе секретаря райкома Катушкина были подвергнуты критике некоторые учителя района, преимущественно за националистический уклон, в прениях выступил Николай Тарасевич, явно выгораживая тех учителей. Тогда взял слово Демидович и, глядя в глаза своему недавнему другу, сказал, что вместо того, чтобы оправдывать других, товарищ Тарасевич должен был бы прежде признать собственные промахи в этом вопросе: и как нахваливал “Новую землю” Коласа, некоторые стихотворения Купалы, и как недооценивал пролетарскую поэзию Чарота и Александровича. Он тогда многим открыл глаза на истинную сущность учителя белорусского языка и литературы Тарасевича и нисколько не раскаивался в этом. С большевистской прямотой он сказал правду, ничего не придумал и не утаил. О “Новой земле”, например, сколько они переговорили в те годы, когда были наиболее дружны. Тарасевич тогда был в восторге от этой безусловно вредной кулацко-националистической поэмы. А между тем, сами Колас и Купала выступали в печати с чистосердечным признанием собственной контрреволюционной деятельности, которую доныне не мог распознать в их творчестве член партии и учитель Николай Тарасевич.
