Еще издали она всмотрелась в свой двор за вишенником — нет, кажется, нынче там не было никого. Соседская хата сгорела дотла: и постройки, и амбар, хлевки, остались только заборы да черная громадная Ахремова печь с закопченной трубой, какие-то рогули в истопке. На огороде, однако, покачивался на ветру крюк старого склоненного журавля над их общим колодцем. Там должно быть и ведро, жбан же Серафимка взяла свой в сенях и по тропке побежала к соседскому пепелищу, на котором еще кое-где слабо дымились уголья даже в дождь, вблизи увидела кучу камней на месте былого овина, да в истопке на прежнем месте стоял забросанный головешками Ахремов жернов, на котором и она когда-то изрядно помолола зерна. Своего жернова у нее не было. Этот же только обгорел немного с уголков деревянного желоба, а так камни были целы и готовы к работе.
Серафимка налила в жбан воды из колодца и вдоль забора снова отправилась в поле.
В этот раз блиндаж нашла быстрее, чем давеча, еще издали увидев приметный взгорочек, и, затаивая в душе страх от предстоящей встречи, влезла в блиндаж. Раненый, как и прежде, лежал на спине, лишь отрывисто бросил, едва услышав ее:
— Тетка?
— Она самая! Вот водицы вам.
Командир вытянул руку с растопыренными пальцами, в которые она вложила шейку своего жбанка, приподнявшись, глотнул воды и снова лег спиной на землю.
— Спасибо.
Она переняла из его рук жбанок и, не зная, куда тут приткнуть его, держала возле себя.
— Может, ты и спасешь меня, тетка? — помолчав, горестно сказал раненый.
— Так абы как-то можно было, — легко отозвалась она, стоя перед ним на коленях. — Вот перекусить вам, хлебца и бульбочки.
Не поднимаясь, он молча протянул к ней руку, и она подала ему краюшку, затем в другую вложила пару холодных позавчерашних картофелин. Командир с готовностью все взял, но тут же изнеможенно опустил на живот занятые едой руки.
— Спасибо вам.
— Так пожалста. Извините, больше нет ничего. Было сало, так Пилипенки забрали.
— Какие Пилипенки?
— А, худые люди. Здешние.
— Худые?
— Ага. Очень дрянные. Просто никчемные.
Командир помолчал, подумал и, все не поднимая рук с едой, спросил:
— А ты кто же будешь?
— Да баба. Колхозница. Серафимой кличут.
— Ну что ж, значит, Серафима? Семья у тебя большая?
— Не-а. Одна я.
— Одна?
— Одна. Одинокая, — грустно призналась Серафимка.
— В Любашах живешь?
— В Любашах, ага. Попалили Любаши, одни головешки остались.
— Да-а, — задумчиво сказал командир и смолк.
Она тоже молчала, не зная, что сказать еще.
