Миколы во дворе не было. Максим вошел в хату. Навстречу ему поднялась вся в слезах Миколина мать.
— Где же молодой хозяин? — снимая с плеча вожжи и беря их под руку, спросил Максим.
— Нет его, к атаману городовому побежал. Орысю во двор панский забрали. — Женщина снова заплакала. — Свадьбу через две недели должны были сыграть. Максим, скажи, может, оно и ничего, эконом говорил — только дней на пять; сказал, ещё и заплатят ей. Мол, это милость ей большая. Рукодельница она редкая
— Конечно, ничего. Не убивайтесь, вернется Орыся, — сказал Максим. Но сам почувствовал, как от этого известия в душе словно холодом повеяло. Кто-кто, а он знал, что такое панские милости.
Длинноногий рябой петух с загнутым набок гребнем тяжело взлетел на частокол и, ударив крыльями, хрипло закукарекал. Мелхиседек повернул голову к окну.
— Петух после обеда поет, к перемене погоды. — Подумав, добавил: — А мне уже собираться пора.
Сказал «пора», однако не спешил. Каждый день засиживался с отцом Гервасием, переяславским епископом, каждый день говорил эти слова и не уезжал. Так уютно, так спокойно становилось на сердце после разговора с преосвященным, что уходить никак не хотелось.
Почти полтора года прожил Мелхиседек в Переяславе, ежедневно навещая отца Гервасия. Сблизились, подружились за это время, открыли друг другу сердца. В Мотроновский монастырь, игуменом которого он был, Мелхиседек наезжал редко. Много лет прожил он в этом монастыре. В Переяслав переселился после того, как в монастырь однажды ворвались униаты, пытались забрать привилегии, данные когда-то польскими королями монастырям и церквам правобережья. Больше недели прятался тогда игумен с монахами по пещерам в лесу.
Мелхиседек взглянул на стену, где висели часы, — пятый час. В самом деле, пора идти. Преосвященный всегда в это время ложится почивать. Однако сегодня можно было бы ещё посидеть, ведь теперь они встретятся не скоро. Завтра игумен должен выехать на правобережье.
— Будь осторожен, — ковыряя в редких белых зубах костяной зубочисткой, говорил Гервасий, — чтобы не схватили униаты, а то заставят тачкой землю на вал в Радомысле возить. Путь нелегкий твой, все дороги на правый берег Мокрицкий перекрыл. — Гервасий спрятал зубочистку в ящичек, вытер салфеткой руки. — Мокрицкого берегись больше всего, это хитрый и хищный иезуит.
Мелхиседек, который до этого сидел неподвижно, упруго поднялся из старинного кресла и зашагал по комнате. Резко остановился около стола, круто повернулся на невысоких мягких каблуках и, опершись обеими руками на палицу в серебряной оправе, заговорил торопливо, взволнованно, будто боялся, что Гервасий вот-вот оборвет его и не даст договорить до конца:
