Критерии понимания того, может ли быть оправдано то или иное самоубийство или любое событие в анализе, невозможно рассматривать в обобщенном виде. Поиск обобщающих критериев означал бы отказ от внутреннего ради внешнего. Это свидетельствовало бы, что мы больше не пытаемся понять индивидуальное событие в его уникальности, а смотрим на формы поведения, классы поступков. Однако подчеркивание важности понимания вовсе не ведет к тому, чтобы «все понять, все простить». Понимание не означает готовности занять сочувственную, недирективную позицию принятия всего, что бы ни случилось. У аналитика есть свои критерии, касающиеся правомерности того или иного поведения. Эти критерии в данном случае следуют главным образом из оценки состояния сознательного разума в его отношении в момент смерти к объективным процессам бессознательного, образующего архетипическую подструктуру поведения.
Следовательно, аналитическое понимание требует знания этих объективных психических процессов. Это знание, необходимое при встрече с риском самоубийства, парадоксально в отношении великого непостижимого — смерти. Оно не относится ни к медицине, ни к юриспруденции, ни к теологии, состоящим так или иначе из абстракций. Скорее, это знание о переживании смерти, архетипическом бэкграунде смерти, обитающей в душе, ее значениях, образах и эмоциях, о ее значимости в психической жизни — знание, которое позволило бы аналитику попытаться понять переживания человека в течение суицидального кризиса. Аналитик составляет суждение и старается действовать с той же точностью и той мерой морали и нравственности, какими руководствуются другие ученые. Кроме того, он не отличается от других ученых, когда пользуется критериями, полученными только в своей области.
К рассмотрению вопросов о том, как аналитик может понять переживание смерти и продолжать работать, столкнувшись с риском самоубийства, мы подойдем несколько позже. Здесь же мы попытаемся определить границы той модели, на основе которой работает аналитик, отделяя ее от других моделей, не являющихся аутентичными в сфере его деятельности. Когда он выходит из контекста душевного сопереживания и пользуется критериями теологической, социологической, медицинской или юридической морали, он действует уже как непрофессионал, и его мнения уже не являются научными суждениями, основанными на его профессиональном обучении и психологическом материале, находящемся под наблюдением. Как человек аналитик также глубоко привязан к жизненным реалиям. Он вовлечен в жизнь общества, в закон и право, в религию и церковь, в физическую реальность. Даже его профессия получила признание коллектива и начала внушать доверие общественному сознанию лишь потому, что она замышлялась на неаутентичной (недостоверной) основе медицинской модели. Его профессиональное призвание обращено к душе, к ее проявлениям у разных индивидов. Это призвание помещает его в вакуум вместе с пациентом, где, как ни парадоксально это звучит, его обязательства перед коллективом, признавшим его профессионализм, временно приостанавливаются.
