- Думал я... думал, - бормотал солдат, - что им, талагаям, на походе?.. Знай сидят себе в седлах да едут... Ох, выше, ребятушки, невод-то волочите, - вишь, рыбина мимо хлещет. Во-во... Едут, а тут тащи на себе ранец... Что-й, думаю, за дело такое? АН, сом! Большуща-ай! На неделю теперь, Фросьюшка, еды нам будет! Слава содетелю! А только вижу я - будь она проклята и гусарская служба! Два ранца соглашусь нести.
Солдат бредил. Под окном раздался осторожный голос:
- Эх, слухай! Кто там у вас... дома-та-т?
- Ходи, ходи, Ананьич, - ответил старик. - Сейчас зятек придет и друзей приведет...
В избу вошел местный староста, рябой, темнолицый мужик с широкой бородой. Перекрестившись на образа, он внимательно поглядел в сторону солдата.
- Плох?
- У последних минут, Ананьич! Ноне к вечерням отойдет. Уж я и шептать пытал, и молитвы пел - не берет. Да где ж? У его любезного, гноище в грудях скопилось, - рази вынешь?
- Вот те и Агей Захарыч Сватиков! - вымолвил староста. - Боевой землячок наш! Был - и не станет!
В сенцах застучали сапоги, зашуршали лапти. Дверь скрипнула и впустила в горницу сразу троих мужиков. Это были те самые крестьяне, которые и в Смоленск поспели к приходу туда русских армий, и недавно провожали за Катань экспедиционный отряд. Один из них, тот, что носил белые порты, был хозяином избы.
- Ну и дела! - выговорил он, садясь на скамью возле раненого Сватикова. - Дела-а-а! Надо быть, ноне же и переправится... Больно спешит!
- Главная причина - куда их теперича леший кинет? - спросила поярковая шляпа.
Сватиков уже не бредил. Он лежал совершенно неподвижно, только пальцы его еле заметными движениями собирали в мелкие складочки край покрывавшей его шинели. При последних словах крестьянина в шляпе он захрипел тяжело и трудно. Глаза его открылись, и пристальный, как будто удивленный взгляд обошел всех находившихся в избе. В горле Сватикова булькало и свистело. Голова поднялась с подушки.
- Агей Захарыч! Мила-ай! Уж ты... лежи уж. Христа для!
Слепой старик хоть и не видел, а знал, что делалось в избе.
- Не тревожьте его, детушки, - сказал он. - Сейчас он зд всю жизнь главное молвит! Подошло ему время...
Сватиков действительно хотел говорить. Несколько секунд это ему не удавалось: тонкие губы, покрытые сухой белой коркой, шевелились туго и беззвучно. От напряжения серые глаза сделались огромными и засветились тусклым, безжизненным огнем. Руки и ноги двигались в мучительных усилиях, помогая непослушному языку.
