жилы, находилась именно там, когда прогремел первый взрыв. Должно быть, это выглядело невероятно и дико: приглушенный раскат грома, грязно-бурое облако, вспухающее среди безмятежной голубизны июньского неба 1939 года, а затем, когда облако рассеялось, — представшая взору обезображенная, обезглавленная скала. Для истинного геолога уничтожение подобного природного уникума сравнимо разве что с ударом кузнечной кувалдой по античной скульптуре. Не думаю, чтобы Маша сразу же постигла смысл происходящего. Но несомненно одно — она кинулась туда, а где-то на середине пути до нее донесся второй взрыв. Последнюю вершину разнесло вдребезги, когда Маша бежала уже по плато, и вот здесь шальной осколок камня, размером с кулак, почти на излете угодил ей в голову…
«Резон? — думал я, изо всех сил пытаясь отрешиться от возникшей во мне картины случившегося. — Каков смысл этого геологического варварства? Страх за себя? Желание максимально обезопасить «лодку», в которой он нерасчетливо оказался рядом с Бруевичем? Ведь его же слова: «С нас, молодых, спросили бы строго»… Или он все же боялся за нашего старика, впадающего, дескать, в детство? «Играть в Галилея… Чинить локомотив на ходу поезда…» Наверно, так оно и было: именно боясь за старика, он взвалил на себя тяжкую долю стать «тем сукиным сыном»…»
Я невольно старался оправдать для себя Стрелецкого. Мне казалось, что так будет легче — если трагедия отойдет в область свершившегося по воле судьбы, а не человека. Подумалось: могла сыграть свою роль и явная осуществимость того, что он обозначил словами «изъять у старика этот дурацкий козырь». Не так-то уж велики и монолитны были те остроконечные скалы. Обезглавить их было технически вполне посильным делом. Известняковые «головы» непрочно сидели на гранитно-гнейсовых «плечах». Тектонические силы просто положили одни породы на другие, и между ними — ничего цементирующего. Ничего похожего на высокотемпературную сварку намертво в глубинах земли. Хороший заряд взрывчатки тут должен был сработать с механической неотвратимостью гильотины.
«Но резон, резон? — опять мелькнуло в голове. — Ведь обломки-то пород все равно останутся. Останутся как улики, как свидетельство некогда существовавшей ситуации, которую сможет восстановить любой грамотный геолог!» И тут вдруг мне вспомнились слова дядюшки Дугара, сказанные им в ту злосчастную ночь убийства сохатихи:
«Когда ты живой — одно дело. Когда мертвый — совсем, совсем другое». И тогда я понял, что произошло. Да, обломки пород остались. Суть их как части покровной структуры не изменилась. Однако теперь они находились уже за чертой, если так можно сказать, минеральной смерти. А это — совсем, совсем другое. Позже, намного позже мысль эта обрела иную форму, о которой я никому не говорил и вряд ли когда скажу: Стрелецкий ликвидировал живое свидетельство, а трупов — геологических трупов — он не боялся. Может быть, даже предпочитал их…
