— Он… полый внутри, понимаешь… Как классическая нечистая сила… Митя растерянно обернулся.
— Ну, брось.
— Каждое его слово — ложь… он не знает, что такое боль… отчаяние… просто не чувствовал никогда ничего такого…
— Брось, брось. — Он прижимал ее голову к родным отворотам халата.
— …Узнав, что была наложницей беса, надо удавиться… из отвращения к себе…
— Все мы наложники беса, ты что, не знала? И я тоже. Перестань.
— Не все… не так…
— Мне даже вколоть в тебя ничего нельзя теперь. Ни напоить. Ничем нельзя оглушить, как рыбу, — ты ведь не одна теперь. Забыла?.. Сколько ей уже, зверюшке твоей?
— Два месяца… Врачи говорят — нельзя беременность при такой депрессии…
— Врачи — дураки. Но депрессия тебе ни к чему — в этом они правы.
— Ты — дурак. Может родиться урод…
— Урод уже родился. Тридцать лет назад. Хуже быть не может.
Митя щелкнул магнитофоном.
— Если тебе все равно, я заведу свое любимое.
— Я ведь не только за себя… Ты же сам знаешь: одна из его жен, пожив с ним, ушла в монастырь. Правда, вернулась через месяц, как и ты, но ведь порыв — был… Другая любила его всю жизнь и сошла с ума. Самая первая его любовь. Теперь совсем седая и сумасшедшая…
— Третья — вышла замуж за австрийского консула. Четвертая — разбила на днях машину и тут же купила новую. Прям — Синяя Борода! В комнату вошел третьим знакомый негромкий голос:
Она вещи собрала, сказала тоненько:
а что ты Тоньку полюбил, так Бог с ней, с Тонькою…
— Пойду чай поставлю. Сегодня у меня даже сахар есть — тебе повезло!
Тебя ж не Тонька завлекла губами мокрыми,
а что у папы у ея топтун под окнами…
Митя сходил на кухню и вернулся.
— Вот — человек. — Митя кивнул на голос. — И мне, честно говоря, не важно, как он там жил. Тоже, кстати, несколько жен было. А важно, что песни его — бывало такое — удерживали на плаву, когда ничего больше не держало. Ничего перед глазами не маячило, «окромя веревки да мыла». А ты с твоей сулемой дурацкой могла бы подумать, хоть на минуточку, так вот, встряхнуть дурной головой и подумать: а может быть, есть люди, которых и его песни держат? Ведь могут же быть такие, а?..
Агни не ответила.
— Ты давай садись поудобнее.
Митя протянул ей руку. Агни пересела с дивана на ковер. Чаепития здесь совершались по-восточному, на полу. Он пристроил ей под спину и локоть по подушке.
Агни потянулась к лежащей, как и все остальное, в пыли, старинной тяжелой Библии. Раскрыла наугад, словно гадая.
«И будете ненавидимы всеми за имя Мое; претерпевший же до конца спасется».
