Ночь мы проводим на берегу моря. А если не сезон или непогода — в угнанной машине. Я выбираю самую просторную и удобную. Отключить сигнализацию и завести мотор особого труда для меня не представляет. Главное — убедить спутника, что мы не совершаем ничего плохого. Мы и впрямь не делаем ничего плохого — угнанный автомобиль в целости и сохранности отыскивают на следующий день, поскольку нам нет нужды уезжать далеко.
Разумеется, под открытым небом несравненно лучше, чем в машине. Поэтому лето — моя излюбленная пора, а маленькие поселки на побережье теплого моря — излюбленные места прогулок.
Мне не нужна физическая страсть — радости плоти, как и вкус коктейля, и удовольствие от отличного ужина — для меня не существуют. (Возможно — пока, возможно, это ещё впереди.) Но я отдаюсь ему — безудержно, безоглядно, со всем вдохновением, со всеми умениями из полузабытой Кама-сутры — чтобы полнота его счастья, его головокружения и сладкого сумасшествия была абсолютной.
* * * * * * *
Их было немного. Хватит пальцев, чтобы всех перечислить, — на одной руке.
Двое догадались, кто я. Один — молча оделся и ушел, и я не знаю, что с ним стало впоследствии. Другой сошел с ума в течение двух минут, у меня на глазах.
Никогда не забуду этой картины: как меняется лицо человека — умное, жесткое, нервное — стремительно седеют волосы, заполняются белесой мутью глаза, речь превращается в судорожные обрывки, полные невнятного ужаса и дикой тоски.
И тот и другой были первыми. Я учусь на своих ошибках. Начиная с третьего, я прилагала все силы, все навыки и умения, чтобы подобного больше не произошло. И мне это удавалось.
Трое остальных просыпались абсолютно счастливыми. И моя записка, придавленная округлой галькой или нанизанная на рычаг передач, ласковая, поверхностно-торопливая, не омрачала их счастья: они были совершенно уверены, что найдут меня и безумное, ирреальное счастье будет длиться и длиться…
Я ускользала на рассвете. Нет, ещё раньше — в предрассветных сумерках. Когда сон наиболее крепок, а солнечные лучи — мои главные враги и разоблачители — ещё не протянулись из облаков над морской гладью.
На меня нельзя смотреть при дневном свете. Тот, сошедший с ума, увидел меня на рассвете — я замешкалась, медля уходить, любуясь его пушистыми ресницами и резкими бровями, полуулыбкой, раскинутыми в истоме руками с выпуклыми веточками вен и совершенно дивным оттенком юной кожи — смуглым, розовеющим от крови и первых солнечных лучей.
