* * *
Из гостиной потянуло валерианкой, опять послышалось жалобное «…в тра-трам-трамвааа…», перешедшее в невнятное хлюпанье, завершившееся долгим «И-и-иии…». ГПОТ вынул коробку «Пушек», закурил, подвинулся ближе к двери.
— Говори ты толком! - пытала Мария Семёновна. - В каком?
— В де-де-десяяятом… Народу полно-о-ооо, не отвернё-ё-ёшься… Я с курсов уво-олюсь…
«Да, перегружена десятка и линия важная. Туда бы ещё, хоть, пару вагонов. А очкарик-то… Ха! - фыркнул в усы Прохор Филиппович. - Верно, облапил девку в толкучке. Подумаешь, делов-то… Уво-олюсь!»
Тут, почему-то, главный по общественному транспорту вспомнил свою секретаршу — Полину Михайловну, женщину выдающихся достоинств, с несколько швейной фамилией — Зингер. Вспомнил, покачал головой и, поплевав на папироску, отправился «на боковую». Через полчаса к нему присоединилась «половина».
— Я Лидочке на диване постлала. Ох, Проша, пора девке замуж, — Марья Семёновна подождала, что ответит супруг, но ГПОТ молчал, и она зашептала снова, торопливо, словно оправдываясь, — у ей, гляжу, уж страхи начались…
«Страхи! А замуж зачем собралась, коли боится, что лапать станет. Вот дура!» — подумал Прохор Филиппович ласково, так ничего не сказав, отвернулся к стене и уснул, крепко, без снов.
Понедельник день суматошный. Одновременно приходится решать всё, что, начиная с четверга, откладывалось до будущей недели, плюс счета, звонки, курьеры, разная дребедень, или говоря иначе — проблемы… Нет, Прохор Филиппович не любил понедельники. А то, что у него проблемы, главный по общественному транспорту понял, едва поравнявшись с проходной. Понял уже по тому, как насупившись, умолкли, возвращавшиеся с «ночной» ремонтники. Та же давящая тишина воцарилась и в бухгалтерии, куда Прохор Филиппович заглянул, неизвестно зачем. Во всяком случае, прежде он никогда этого не делал, хотя и считал финансовое звено любого хозяйства изначально уязвимым, способным доставить цугундеру. Задав счетоводу, немолодой девушке с болезненным румянцем, имени которой ГПОТ никак не мог запомнить, два-три пустых вопроса, он нехотя поднялся к себе. В приёмной Полина Михайловна что-то тихо говорила Селёдкину, перегнувшись к заму через старорежимное бюро. Её большие груди лежали на побитом, с засохшими пятнами чернил, сукне, а, согнутая в колене, ножка указывала каблуком узкой лодочки на люстру «Полинка — дрянь-баба…» — Прохор Филиппович кашлянул, хмуро покосившись на обтянутый юбкой, зад секретарши и, не здороваясь, проследовал в кабинет.
