– Вспомни наш последний разговор, – тихо сказал тогда он.
– Я помню, – ответил я.
Он помолчал, а потом вдруг спросил:
– А что если я любил тебя?
Мне оставалось только мрачно усмехнуться.
– Теперь ты понял, что полюбил свою смерть?
– Алкивиад.
– Плевал я на Алкивиада.
– Но ведь и ты любишь Древнюю Грецию?
– Как женщину.
Я прекрасно помнил ту сцену, когда он пришел, точнее, когда я сам пригласил его, мне нужен был помощник в моем безнравственном механизме, ведь надо же было как-то обманывать буржуа и тырить у них из кармана. Все это, конечно, выражения фигуральные, но деньги я и в самом деле у них крал, умело маскируясь под эдакого денди, разве только без котелка и без длинной коричневатой таксы. Мой Большой Взрыв рано или поздно должен был прозвучать, и кто-то же должен был помогать мне тянуть проводки к Моей Адской Машине. В конце концов, у него было воображение, у этого мальчика.
– Сашенька, – сказал я ему тогда, – садись в угол.
Он улыбнулся, поправил очки и сел.
– Две тысячи долларов, – сказал я. – Постараемся управиться за неделю. Ну, как?
Он робко заулыбался и покраснел. Я почему-то подумал, что у него очень маленький член, и представил, как он присаживается на корточки. Да нет, я не хотел его обидеть, и постарался сдержать поток своих образов.
– Я согласен, – тихо ответил он.
– Ангел света, рожденный, чтобы ненавидеть, – усмехнулся я.
– Что?
– Так, ничего.
И, меняя интонацию, я спросил его:
– Ну-с, что ты будешь есть?
– То же, что и вы.
– Пр-ра-вильно! То же, что и я! – радостно выкрикнул я. – А как ты думаешь, что я ем?
– Что? – переспросил он внимательно.
– Говно! – сказал я, доставая из холодильника тарелку с супом и выливая его в кастрюлю (там уже плавала голубоватая куриная нога). – Ну, будешь говно?
– Буду, – заулыбался он.
– А я не буду! – сказал тогда я, демонстративно переливая из кастрюли обратно в тарелку и убирая ее в холодильник.
Он как-то мелко, подобострастно задрожал, и тихо-тихо засмеялся:
– Тогда и я не буду.
– Но ведь ты же голоден?
– Нисколько.
– Ну, хорошо, – сказал я примирительно. – А яйца, яйца будешь? Давай зажарим себе яичницу! Я, например, буду три яйца, – добавил я, доставая на этот раз из холодильника массивную пустую сковородку.
Мне почему-то вдруг захотелось сказать ему, этому мальчику, что-нибудь доброе. Нет, не чтобы почувствовать свое превосходство, а теперь, наоборот, чтобы расположить его к себе, ведь он, как и я, был не чужд искусства.
– Знаешь, – сказал я, разбивая первое яйцо, – идея насилия нынче почему-то непопулярна. И я не хочу тебя насиловать. Если ты не любишь яйца или не хочешь тоже три, так ты и скажи, еще не поздно переиграть с куриным супом.
