Они рождались, и он тут же комкал их и выбрасывал в корзину.
И смешно и трогательно оказалось вспоминать время, когда он был бесконечно молод, непоправимо влюблён и неизбежно глуп. Когда ему не дано было ещё узнать, что счастье мимолётно и его нельзя растянуть на всю жизнь. Когда он упрямо не верил в преходящее и чувствовал себя бессмертным. Бессмертный глупец!
Увы, время — безжалостный враг с твёрдой рукою. Молодость прошла, занозив память тяжёлыми воспоминаниями, юношеская жизнерадостная глупость незаметно уступила место солидной житейской мудрости в домашнем халате и стоптанных тапочках, всезнающей и смертельно нудной. И только любовь, окрылив и затем растоптав, осталась жить, как осколок под сердцем — болезненный, но неизвлекаемый.
Вот и сейчас она склонилась над ним, распластавшимся в грязи, и плакала. И так хорошо ему сделалось… Ведь пришла! Пришла же, а значит, простила! А то, что плачет, — так это не беда, это, верно, от радости. Я ведь тоже…
А она всё плакала, и слезы падали прямо ему на лицо, но были они почему-то жёсткие и холодные…
О, как тяжёл переход из небытия в бытие. Потребовалось усилие всего организма, чтобы только открыть веки. С неба падали, быстро увеличиваясь в размерах, мириады капель. Шёл сильный, холодный, совсем уже осенний ливень. Жив, опять жив. Что же это, господи? Армада всё ближе, а я жив! Небо в белых шрамах, а я жив, кругом смерть, а я жив, земля покрылась трупными пятнами, а я всё живой. Господи, кто ты есть, хоть бы ты меня прибрал. Или что, господи, брезгуешь падалью?
За что мне муки такие?!
За трусость мою? За то, что любовь свою предал, испугался, как жалкий слизняк, и уполз, забился в щель? Так ведь я уже давным-давно наказан и расплатился сполна. Так расплатился, что никому мало не покажется.
За везение моё? За то, что дважды подохнуть должен был и дважды выжил? За то, что несколько дней ползал на брюхе и землю жрал, чтобы с голоду не умереть?
А может, это и есть ад? И священник тот был прав? Он ведь тоже выжил один из всех, только ему повезло до своих добраться, а я вот даже пошевелиться боюсь. Но если он прав, и это ад, то почему я здесь совсем один? Или у тебя, господи, персональный ад на каждого предусмотрен? Чтобы не пропустить никого, чтобы не спрятался никто за чужую спину, не свалил грехи на ближнего своего? Мы-то мечемся, собираем армию, строим укрепления, гибнем миллионами, мня себя борцами за свободу. И неведомо нам, неразумным, что Армада — не банальное вторжение, а судный день! И когда он наступит, будем мы не все вместе, а каждый в одиночестве, один на один, сам себе истец и ответчик. И будет измерена мера добра и зла, и обнажится всё, что приобрёл, и всё, что потерял.
