Первый раз его вырвало. Потом привык и даже позволял себе философствовать на сытый желудок, дескать, что поделать, человек приспосабливается ко всему. Этого Армада не учла…
По календарю на дворе стоял август. А здесь посреди выжженного поля последний месяц лета существовал разве что в его сознании. Кроме этого не было ничего. Не было тонкой, полупрозрачной, едва ещё только намечающейся позолоты лесов, не было пьянящего запаха болотного мха, настоянного на лесных ягодах; не было плодородного благодушия спелых полей, не было капелек росы по утрам на раскачивающихся травинках, не было крупных звёзд и ошеломляюще величественного Млечного пути.
Вместо этого были обугленные и размолотые в щепки, чёрные даже на фоне всеобщей черноты плеши бывших лесов, почти мёртвая тишина, в которой даже ветер стонал по-особому, и белые безмолвные полосы «передовых отрядов» на бархатно-черном небе…
Однажды он чуть не погиб. А случилось всё так. Пропахав на брюхе не менее двадцати метров по размокшей земле до того места, где прошлой ночью он поставил силки, воин буквально лицом к лицу столкнулся с человеческими останками. Одному ему известно, каких трудов стоило не шарахнуться в ужасе и отвращении в сторону, а несколько бесконечно долгих секунд унимать бешено стучащее сердце. А потом узнал: весельчак из соседнего взвода, белобрысый парень с певучей губной гармошкой.
Вот тогда впервые за последнее время воин испытал чудовищный приступ гнева. Не страх, не паника, не чувство беспомощности, а бешеная злость овладело им; та злость, что даёт силы подниматься в атаку под ураганным огнём врага, сворачивает горы и разрушает города. Он до боли сжал зубы и застонал, прижимая к себе автомат. Что оставалось ему? Единственная короткая и такая же несуразная, как и вся его жизнь, очередь, несколько готовых выполнить свой долг, аккуратно сделанных, маленьких кусочков смерти. Он знал, что бессилен. И что обречен, тоже знал. Но неуёмным смерчем поднималось и росло внутри его желание плюнуть на все условности, подняться в полный рост, заорать благим матом, что есть мочи, да и выплеснуть ненависть и боль свою автоматной очередью в белый свет, как в копеечку. Харкнуть в морду Армаде, пусть утирается!
Позже он поел, успокоился и уже не помышлял о героической гибели во имя давно окоченевшего трупа. И было ему сытно, дремотно и даже немного стыдно за своё недавнее ребячество.
Но бывало и по-другому. На пятый день утром, выпластавшись из окопа, он медленно пополз проверять ловушки. В такую рань он чувствовал себя гораздо спокойнее не только потому, что это время суток почти полностью исключало появление какого-нибудь крупного зверя из выживших, но и по необъяснимой, от пещерных предков идущей убеждённости в сакральности часа, стоящего между ночью и рассветом. Но человеческий опыт основывался на обычных земных вещах и ни с чем подобным Армаде никогда не сталкивался.
