Только когда Леля лежала уже на полу, следователь, наконец, сказал:
- Ну, как будто бы и довольно! - и махнул рукой страшному человеку, чтобы тот вышел, а сам зажег настольную лампу. - Вот обвинительный акт; здесь зафиксированы собственные твои признания в том, что ты покрывала классового врага. Даю четверть часа на ознакомление и чтобы все было подписано или я сгною тебя в лагере. К столу! Быстро!
Изнемогая от страха, боли и усталости, Леля послушно подписала. Шатаясь и держась за стены, она приплелась обратно в камеру и легла на свою койку, но окрик надзирательницы тотчас же вывел ее из небытия. Она не шевельнулась и только, зябко передернув плечами, поправила на себе пальто, которым закрывалась, как будто желая спрятаться. Женщина окликнула второй раз, после чего вбежала в камеру:
- Встанешь ли ты наконец?
Леля повела на нее глазами, под которыми лежали черные тени, и не шевельнулась.
- Ну, что ж ты, оглохла, что ли? - крикнула та.
- Не могу, не встану.
- Как не встанешь? Не финтить тут! За неповеновение - карцер! Послушайся лучше добром.
- Нет, все равно не встану... не могу! - и Леля опять уронила голову. Начинался озноб; зубы стучали, ухо ныло - от ударов или от простуды, она сама не знала. Надзирательница постояла над ней и вышла. Часа через два дверь открылась, и Леля увидела незнакомую женщину в белом халате. У нее было необыкновенно длинное лицо и тяжелая нижняя челюсть, во всем облике ее было что-то лошадиное. Леля не знала, что женщина эта, исполнявшая обязанности врача, уже давно получила между заключенными кличку "Лошадь".
- На что вы жалуетесь? - спросила Лошадь.
Леля села на койке.
- Избита. Грудь и плечи. Ухо тоже болит.
- Покажите. - Голос звучал официально: ни удивления, ни сострадания. Дело, по-видимому, было привычное, Леля обнажила лилово-синие подтеки.
- Свинцовые примочки и "solux", - сказала Лошадь, поворачиваясь к двери.
- У меня нет сил встать, - промолвила Леля.
- Больным разрешается лежать, - сказала, уходя, Лошадь.
"Solux" и свинцовые примочки остались пустым звуком; надзирательница, однако, не тревожила.
К вечеру боль в ухе и виске стала невыносима; не находя себе места, Леля то садилась, то ложилась и, наконец, стала стонать. Надзирательница другая, ночная - заглянула в "глазок".
- Чего это ты? Шум производить запрещается! Тихо сиди.
- Не могу. Ухо болит. Терпения больше нет. Вызовите еще раз врача. Плохо мне, - бормотала, мотая головой, Леля.
