Вскорости распустили отряд, кто куда подался, а Матвей, вкусивший сладость власти, вседозволенности и безнаказанности, уже не мог без этого. Взяли в ЧК стажером. Велели подробно о себе написать. Вот он и написал самую, что ни на есть героическую биографию, не забыв и про отца, заживо беляками сожженного, и мать, замученную в застенках . Стал носить кожанку и личный наган. Время шло, старался в службе. Восемнадцать не исполнилось, а уже маленькой группой командовал. Да вот прошлое покоя не давало, все могло в одночасье рухнуть, если откроется настоящее о Матвее Шурыгине. А когда пришло известие о вооруженной банде, гуляющей где-то по соседству с его родной деревенькой, поначалу струхнул, что вдруг вылезет что-нибудь о нем на свет белый, а потом сам напросился. Убедил начальника отдела, что хорошо знает те места, да и людей многих – поверили и послали. Отряд сам подбирал. Брал только молодых и проверенных лично в делах, повидавших крови, злых и отчаянных. С каждым провел беседу. Однако опыта у Матвея не хватило. Лишь спугнул, разогнал банду по окрестным лесам, зато появилась возможность «преследовать» ее в сторону Крутихи, якобы по достоверному доносу именно там у них основная база. И повел рассерженный неудачей отряд к своей родной деревне. Подошли к вечеру. С темнотой начали акцию по очистке Крутихи от «недобитой белой нечести». Закончили на зорьке, под мычание недоенных коров, пение перепуганных петухов да стонов кое-где недобитых «бандитов». В живых остались только дети да те, кто-либо не помнили, либо вообще не знали Матюху – Матвея Шурыгина.
За успешную операцию Шурыгину объявили благодарность и повысили по службе.
В тридцать шесть поднялся до начальника политотдела, стал майором НКВД. Небольшого роста, с маленькими, колючими глазками, обширной плешиной, с реденькими, белесыми волосиками по краю и мягким, кругленьким животиком – вот и все, что представлял собой майор Шурыгин Матвей Никифорович снаружи. Там внутри, по ту сторону глаз – завистливый и коварный, злой и высокомерный по отношению ко всем, кто ниже званием и должностью. Вместе с тем трусливый, боящийся темноты и огня до потери сознания, до обильного потовыделения и недержания мочи, готовый стрелять на любой шорох в темноте, если с ним не было никого.
Шурыгин рано понял, что с его грамотой, а попросту безграмотностью, то, что имел сейчас – это вершина, на которую он мог рассчитывать в своей карьере. Поэтому несколько сбавил обороты в служебном рвении, хотя продолжал оставаться непредсказуемым, предался размышлениям, а попросту словоблудию, стал сластеной жизни, брал от нее все, до чего дотягивались его руки. А руки у Шурыгина были длинными.
