— Чего нет, того нет, — признается Ханна. — И в шитье я — полный профан.
— Еда и постель — все. Ни рубля, ни копейки.
— Ничего, — спокойно отвечает Ханна. — Я возьму из кассы.
Мендель закрывает глаза, уже представляя, как он будет бегать по всей Варшаве и стучаться во все двери с напрасной надеждой пристроить эту пигалицу со слишком свободно подвешенным языком. Он ждет, когда взорвется Добба. Она взрывается, но не так, как он ожидал: первая дрожь пробегает по поверхности этой темной груды жира, блузок и юбок, потом трясется лицо, изрытое геологическими складками, затем из глубин поднимается глухое урчание, словно готовый прорваться вулкан…
Наконец раздается смех, сотрясающий все тело Доббы Клоц. К этому смеху Ханна присоединяет свой. Обе хохочут на глазах у остолбеневшего Менделя.
Мгновение спустя Ханна говорит:
— Все улажено, Мендель Визокер. Я останусь здесь на некоторое время.
Ханна видит себя в комнате, куда ее поместила Добба, на пятом, последнем, этаже дома на улице Гойна — на первом этаже находится магазин. Ханна в восторге от того, что ее комната так высоко, хотя поначалу эта высота ее немного пугала.
Здесь, в этой неотапливаемой комнате шириной в два и длиной в три метра, в течение трех тяжелых варшавских зим ей предстояло завершить формирование своей личности, увидеть конец своей юности, пережить первую драму с Тадеушем Ненским и дело Пельта Мазура.
Как она и требовала, в комнате есть окно, точнее — слуховое окошко. В погожие дни солнце заглядывает туда по утрам. Если влезть на стул, открывается вид на крыши Варшавы, на Вислу, на Пражский лес, а главное — на дворцы, костелы и все памятники города, в котором где-то есть, должен обязательно быть Тадеуш.
Добба заканчивает просмотр конторских книг и чешет указательным пальцем картошку, которая служит ей носом.
— Что еще за четырнадцать рублей семьдесят копеек и один грош?
— Сыр для ребе Исайи Копеля.
— Можно подумать, что ребе Исайя купил такое огромное количество сыра.
А так и было. Когда я, ничуть не солгав, сказала, что это особый сыр, привезенный прямо с Карпат, ребе Исайя пришел в восторг. Если бы сыра было больше, все бы забрал.
Ханна улыбается Доббе. Уже более двух месяцев работает она в лавочке, и ее дружба со «Стогом сена» крепнет день ото дня.
— А что за странная цена? Четырнадцать рублей, семьдесят копеек и один грош?
— У меня все с точностью до гроша.
Ханна берет одну из книг, переворачивает одну страницу. На обратной стороне колонка цифр. Это — доход за две недели ее работы в лавке. Ханна не потребовала у Доббы платы за пятнадцать часов ежедневного стояния за прилавком, но предложила: высчитать по приходным книгам, которые в полном порядке, средний доход за тридцать лет и выплачивать ей 40 процентов разницы, если после ее прихода эти цифры будут превышены.
