— Лет десять — пятнадцать тому назад. — Делани взглянул на часы. — Черт с ним. Этот мерзавец опять опаздывает. Не будем его ждать. Он отыщет нас после сеанса.
— Ты это о ком? — спросил Джек, следуя за Делани к кассе.
— Об одном французском журналисте, который пишет обо мне статью для парижской газеты.
Делани протянул в окошечко деньги. Он обращался с итальянскими купюрами так, словно они обжигали ему руки.
— Он назвал себя твоим другом. Его зовут Жан-Батист Деспьер.
— Да, он — мой друг, — радостно подтвердил Джек.
Он познакомился с Деспьером лет десять — двенадцать назад; когда Деспьер возвращался в Париж из своих странствий, они всегда играли в теннис. Джек знал, что присутствие Деспьера в Риме сделает эти две недели гораздо более приятными. Когда в 1949 году Джек впервые приехал в Рим, Деспьер повез его вечером на фиакре смотреть залитый лунным светом Колизей в обществе двух хорошеньких девятнадцатилетних американок; журналист заявил, что каждый человек в свой первый римский вечер должен посмотреть залитый лунным светом Колизей в обществе двух хорошеньких девятнадцатилетних американок.
— Веселый малый, правда? — сказал Делани, заходя в кинотеатр.
— Иногда. — Джек помнил случаи, когда это определение не подходило к Деспьеру.
— Скажи ему, — хрипло прошептал Делани, под грохот хроники следуя за женщиной, рассаживающей зрителей по местам, — что в Соединенных Штатах журналисты более пунктуальны.
Они сели недалеко от экрана, поскольку Делани страдал близорукостью. Морис надел очки с толстыми стеклами в металлической оправе, которые он, будучи тщеславным, носил лишь в случае крайней необходимости. За кадром звучал возбужденный итальянский голос, киножурнал представлял обычную смесь из стихийных бедствий, демонстраций, выступлений политических деятелей — раненые арабы, окруженные в Алжире французскими войсками, уступили место волнениям в северной Италии, английская королева наносила кому-то визит, люди в форме осматривали обломки потерпевшего крушение самолета. Пока шла хроника, Делани недовольно фыркал. Во рту у него была жевательная резинка; по громкости чавканья Джек мог судить о степени отвращения, которое вызывали у Мориса мелькавшие на экране люди и события.
— Замечательная прелюдия к произведению искусства, — громко заметил Делани, когда хроника закончилась. — Кровь и лица политиков. Попробовали бы так поступить в «Карнеги-Холл». Показали бы человека, висящего на дыбе, затем предоставили бы слово сенатору с Миссисипи, озабоченному загрязнением прибрежных вод, а потом начали бы исполнять Седьмую симфонию. А в кинотеатре все можно…
