Повесила Алена голову, вздохнула тяжко, за ручку дверную берется:
— Вижу, Сема, ополчился ты против меня не на шутку… Ну да сама виновата, накинулась на вас, толком не разобравшись. Иди, коль так, я шума поднимать не буду.
— Куда?! — окликаю ее шепотом. — Одень что поприличнее и во двор выходи, я у конюшни обожду!
Эх, зря мы голь кабацкую не послушались!
Подскочила Алена от радости, обниматься кинулась:
— Спаситель ты мой!
Колокольчик-то и выпал.
Пошел по терему стук-звон великий, словно в маковку золоченую ударили, я вскочить едва поспел — изо всех коридоров стража хлынула, в кольцо нас взяла, секирами выщерилась.
Вахрамей вперед протискивается, кричит радостно:
— Я как чуял, что этим закончится! Все вы спервоначалу тихие да ласковые, а чуть отвернись, — дочь любимую выкрасть норовят. И на кой вам те ковры сдались? Они ж только в навьем царстве и летают! Ну, Сема, я тебя упреждал, теперь пеняй на себя…
Не успел я даже руку за кладенцом протянуть, только свист над ухом услышал да кокошник бисерный под секирой хрупнул.
Тут мне и конец пришел.
Очнулся я во тьме кромешной, голова от боли раскалывается, видимо, секирой не до конца развалена была, рукой вокруг себя пощупал — пол каменный да солома гнилая. Темница! Вот угораздило… Ну Аленушка, растяпа криворукая, спасибо тебе преогромное!
А она тут как тут — ревет-убивается под боком, в темноте не разглядеть, да голос ни с кем не спутаешь:
— На кого ж ты меня покинул, сокол ясный…
Приподнялся я на локте, голову потрогал — на темени руда коркой липучей запеклась, к ране не пробиться. Хорошо хоть напополам голову не раскроили — кокошник спас.
— Не знаю я, кто там тебя покинул, но вот за то, что на меня, — не спущу!
Алена как взревет пуще прежнего:
— Семушка! Живой!!!
И давай меня обнимать-целовать, слезами солеными поливать — кипятком на ране жгут. Я от нее отпихиваюсь что есть мочи:
— Уйди, оглашенная! Без тебя тошно, а с тобой вдвойне! Ты-то тут как очутилась?
— Сказала, что ты мой жених взаправдашний… без ковров… пущай и мне тогда голову рубят… батюшка нас вместе и заточил… а то на месте прибить хотел…
— Что?!
Повалился я на солому без сил, руки раскинул. Все, думаю, конец мне приходит. Лучше бы я на месте помер, чем такие речи на смертном одре слушать!
— Семушка…
— Изыди, Вахрамеиха!
Помирать, однако, передумал, — отпустило, даже встать сумел. Кувшин щербатый с водой едва не опрокинул. Стену ощупал, докуда достал — цепь короткая за ногу держит. Зачарованная цепь, чую, как силу из меня тянет, колдовать не дает. В глухой колодезь нас бросили, ни окон, ни дверей, заместо потолка то ли щит положен, то ли решетка частая, и та, видать, в подземелье ведет — чернота за ней непроглядная.
