И я запел.
Потом танцевал.
Перепрыгивал бурлящий поток.
Отбивался от нещадно жалящих пчел.
Пытался спастись от тропического ливня.
Зал потрясенно наблюдал мою вынужденную импровизацию. Я же молил небеса об одном: «Скорее бы это кончилось! Скорее бы отпустил меня мучитель!» Дальнейшее, однако, оказалось еще ужаснее.
— Включите в зале свет! — приказал Орнальдо. — И опять обратился ко мне: — Посмотрите, спящий! Перед вами шумный и пестрый восточный базар. Каких только
нет на нем товаров! Идите же! Покупайте!
Сопровождаемый сотнями широко раскрытых глаз, я вынужден был сойти с эстрады в зал.
— Не правда ли, какой прекрасной шалью торгует эта женщина? — подсказал мне Орнальдо. — Вам нравится шаль? Спросите о цене!
Я повернулся к женщине. Это была всеми почитаемая заслуженная артистка. На ее плечах действительно лежала красивая шаль.
— Ско-олько, ско-олько сто-оит. — начал я, запинаясь.
Ответ артистки разобрать не смог: видимо, в этот момент и она испытывала сильнейшее душевное потрясение.
К счастью, тут, наконец, пришли на помощь сердобольные зрители.
— Хватит! — закричали они. — Смотрите, как побледнел. Довольно!
Орнальдо упорствовать не стал, тем более что на эстраде дожидались своей очереди еще несколько спящих.
Сразу после концерта я был приглашен в директорский кабинет. Обычно благоволивший ко мне директор Дома на этот раз был строг и официален.
— Вот что. Тут собрались члены правления, а ты у нас в молодежном активе. Изволь отвечать как на духу: в самом деле спал или только придуривался?
Мне очень хотелось облегчить душу чистосердечным признанием, объяснить, что все произошло случайно, что я и не помышлял обманывать. Но, тут же сообразив, какой позор обрушится на меня, я лишь потерянно прошептал:
— Не помню. Ничего не помню.
— Так-таки ничего? — инквизиторски переспросил директор: — И то не помнишь, как пел фальшиво, петухом? И то, как танцевал по-медвежьи?
— Ничего не помню.
Меня отпустили, и, выйдя из кабинета, я сразу оказался в окружении танцующих пар: субботний вечер завершался танцами в фойе.
Терзаемый нечистой совестью, все еще переживая только что учиненный мне допрос, я жаждал уединения и потому направился в небольшую комнату возле библиотеки: в поздний час она обычно пустовала. Здесь было темно, но я знал, что у окна стоит банкетка. Приблизившись, увидел: кто-то сидит.
— А-а, это вы! — встретил меня более чем знакомый голос. — Нет-нет, не уходите. Садитесь рядом.
