— Сейчас бы поросеночка жареного! — неожиданно заговорил Чердынцев, распрямляясь, как радикулитный старец, и утирая пот со лба. — Да с хренком, да с картошечкой румяненькой…
— Считай, что хренок ты уже съел! — тоже останавливаясь, сказал Гоголев. — Давайте пошабашим лучше. — Гоголев развернул свои могучие плечи, развел в стороны руки, ухнул и полез в карман за табаком.
В разных местах опустевшего вагона обозначились красные точки самокруток, а откуда-то даже потянуло фабричным табачком. Чердынцев моментально унюхал этот дразнящий аромат.
— Не иначе Зубов легким балуется? Нет чтобы предложить корешам-работягам.
— Охота — закуривай, — отозвался Зубов. И в его руках блеснул портсигар.
— И закурю. Уважу, — с усмешечкой, растягивая слова, отозвался Чердынцев. — Небось на черном рынке набарыжил, так это, считай, табачок даровой. — И Чердынцев, не церемонясь, загреб из зубовского портсигара табак. — Благодарю, — сказал он вальяжно и начал вертеть непомерно большую самокрутку, которой хватило бы, наверное, на всех.
— Благодари, кощей, да в следующий раз свой имей.
Тут и услышали все ставший вдруг хриплым голос мастера Круглова:
— Разговорчики! Опять лясы точите? — спросил он зло, уже забравшись в вагон. Глянув по сторонам и убедившись, что вагон пуст, заговорил мягче: — Ну, ладно… Вижу, поработали не хуже других. Однако еще полсостава осталось, а вагоны — на вес золота. Понимать надо! Словом, докуривайте и айда в другой вагон. — Круглов спрыгнул на снег, смерил взглядом выросшие здесь штабеля слитков и круто повернулся к двери вагона: — Учтите, не успеем разгрузить — все остаются после смены! Ясно?
— Ясно, солнышко красно, — попробовал вполголоса отшутиться Чердынцев, но всем было не до шуток. Предстояла тяжелая и, главное, непривычная работа, и не в теплом цехе, а на ветру и морозе. Но ее надо было делать: не они, так кто?
О трудностях станочники не думали, когда, еле переставляя ноги, брели к следующему вагону через ледяной вихрь. Не думали, когда снова взялись за разгрузку. Не думали и в цехе, отстаивая за станком по двенадцать, восемнадцать часов изо дня в день, без выходных и отпусков. Трудности переносили. Они были самой жизнью.
Позвякивал серебристый металл, переходил из рук в руки. Кричал в ночи паровоз. Выла метель, усмирявшая мало-помалу стужу.
Всю ночь Алексею хотелось спать. Вот уж воистину нет ничего слаще сна и мягче кулака, если подложить его под голову. Но еще сильнее власть сна, когда нельзя подложить кулак, потому что негде прикорнуть хотя бы на минутку, и нет обычной работы, движений, разгоняющих кровь. Алексей по-прежнему сидит в дальнем углу цеха, среди запыленных, потускневших деталей, которые временно сошли с потока, по-прежнему подливает алюминиевой ложечкой кислоту, разъедающую глубоко засевший осколок сверла.
