— К врачу приходят те, кто боится смерти, — через некоторое время произносит он. — Ты смерти не боишься. Ты боишься только одного, что он уйдет. Правильно? Единственный способ избавиться от этого — прогнать его самому.
Я иду домой и понимаю, что он прав. Единственный способ. От этой мысли, от одной только мысли об этом я испытываю забытое чувство свободы.
Тебя нет, и я успеваю придумать какие-то слова.
— Ты давно не был дома, — бездарно начинаю я и ты застываешь на пороге, сжимая что-то в кулаке и, кажется, не вполне понимая, о каком именно доме идет речь.
— …Тебе надо учиться. Я подумал, что… Если нужны деньги…
— Да, конечно, — говоришь ты и разжимаешь кулак. У тебя на ладони яшмовые четки.
— С днем рождения, — и ты бросаешь четки на стол.
И я вспоминаю, что послезавтра у меня день рождения. Я сижу, как истукан, а ты собираешь рюкзак. Делаешь ты это спокойно и тщательно. Проходит полчаса.
— Пойди посмотри, — говоришь ты мне, — где-то у тебя в кабинете мой черный блокнот, я не могу найти.
Я отправляюсь в кабинет, тупо ищу блокнот, не нахожу, возвращаюсь, а тебя уже нет.
Проходит день, в течение которого я лежу и смотрю в потолок.
Время от времени я обвожу пальцем контур розетки по часовой стрелке. Эта содержательная процедура меня успокаивает. Я обвожу контур розетки против часовой стрелки. Уже минута, как в дверь стучат. Я отрываюсь от розетки и иду открывать. Hа пороге стоит Саша. Он быстро говорит что-то и я ничего не понимаю.
— Пошли, — повторяет Саша, — там плохо… там заболел…
Он тащит меня напрямик через бамбуковую рощу, через заросли банана в дом сторожихи, и я вижу саму напуганную сторожиху и тебя на какой-то страшной раскладушке, у тебя опять приступ, ты бело-зеленый, лежишь, сцепив зубы весь мокрый, но в сознании.
— Идти можешь? — я наклоняюсь и провожу рукой по твоему мокрому лбу, по холодной щеке, по шее, на которой неровно бьется пульс.
Ты киваешь. Я веду тебя медленно-медленно, мы часто отдыхаем, у тебя сердце колотится как у пойманного мышонка.
Дома я колю тебе баралгин, ты бормочешь:
— Спасибо, — и засыпаешь, уткнувшись лбом в мою любимую розетку и держа меня за руку.
"Пусть все горит, — говорю я себе и, кажется, вслух. — Никогда больше… Сам — никогда…"
В середине сентября неожиданно резко холодает. Ты в черной майке и вышедших из употребления джинсах, что едва скрывают чресла и уж никак не согревают, выволакиваешь из дома стремянку, которая служит для протирания многострадального плафона, и принимаешься собирать инжир. Собираешь ты его преимущественно в рот, а белый пакетик сиротливо шуршит на веточке рядом.
