Итак, Энслин усердно выполняет свою работу, а параллельно исподтишка наблюдает за физиогномическими опытами Лафатера.
Здесь надо вставить несколько диалогов между Лафатером и Энслином, например, касательно прекрасного лика сатаны, мастерства художников-портретистов, любви… (Пометка для диалогов: позирование Лафатер называл не иначе как «сидение с надутым видом».)
Кстати, что касается повседневной жизни, Лафатер совершенно не разбирается в людях — в отличие от своей жены, которая справедливо предполагает, что причиной странных порой выходок Энслина является, возможно, несчастная любовь.
Энслин же, услышав это, мрачно смеется:
— Право, звучит так, словно и впрямь можно быть влюбленным счастливо…
Он поворачивается и быстро уходит. Вид из окна: почерневшие от дождя деревья.
Однажды Энслин сортирует гравюры — это лики безумцев.
— О, бедные, утратившие рассудок люди! — восклицает он, но Лафатер его тут же поправляет:
— Не бедные, а богатые. Они сохранили себя и остались верны своему естеству, это ничем не замутненные, цельные натуры.
Однако Энслин упорствует: он замечает, что в их ухмылках, несомненно, есть нечто идиотское. Лафатер, напротив, называет это «душевностью». Далее следует логический вывод: ложь — порождение слова, а значит, немота есть прямая дорога к истине и благости. Здесь же можно ввернуть и описание конфликта с Гёте и прочими.
Энслин в кабинете Лафатера, окруженный классически-прекрасными лицами, становится все более замкнутым и молчаливым, но отнюдь не благостным. Он ковыряет в носу и ухаживает за своими ногтями.
Лафатер упрекает Энслина, что последний все больше внимания уделяет самому себе.
Да, парирует Энслин, но не величайшее ли это из занятий? Ночами он проводит эксперименты с порохом и одеколонами, а также с ножами: хочет удалить внешнюю оболочку лица, веря, что под ней скрывается прекрасный облик.
(Энслин: «Мне кажется, я хочу вылезти из собственной кожи».)
Лафатер, став однажды случайным свидетелем этих самоистязаний, спрашивает писца, не сошел ли он, ко всему прочему, еще и с ума?
Долго размышляет Энслин, затем отвечает:
— Нет.
Но ведь с полной уверенностью никто не может этого о себе знать.
Чуть позже — крутой поворот! Случайно Энслин узнает, что дама его сердца подарила свою благосклонность другому.
Все рухнуло! Конец всему! Это и вершина, и бездна, слившиеся воедино. Энслин, напевая и насвистывая, расхаживает по дому…
В этот момент зазвонил телефон. Снова фрау Цандель из издательства. Кое-что изменилось в графике.
