Так разумно ли отказываться от ирокеза и, соответственно, от всей американской мишуры? В конце концов, это внесло бы хоть какой-то аромат экзотики в затхлую атмосферу старушки Европы.
Вернувшись обратно в замок, я тут же снова сел за работу.
Два часа спустя на бумаге возник новый сюжет или по крайней мере его набросок.
Отправная точка: Энслин жаждет завоевать любовь женщины.
Мы видим Энслина, крадущегося по Цюриху с высоко поднятым воротником. Здесь пока все совпадает с первой версией. На дворе ночь. И вдруг — перед нами дом. Ярко светящиеся окна. За ними бал-маскарад. Энслин стоит снаружи и с тоскою заглядывает в окно. Он наблюдает за женщиной! На ней черная маска — и все же можно увидеть, можно угадать: она прекрасна. Под каким-то предлогом Энслину удается проникнуть в здание. В холле, на маленьком столике, он видит забытую кем-то красную маску, изображающую дьявола, которую тут же надевает. Кстати, до этого момента подлинного лица его мы не видели! Это очень важно.
Он пристраивается к группе кавалеров и через какое-то время достигает цели: танцует с прекрасной незнакомкой. После танца мгновенно исчезает. Женщина ищет его, но не находит.
Смена кадра. Улица, дождь. Удаляющийся Энслин. Маска дьявола падает на землю и, ухмыляясь, остается лежать в грязной луже. И только теперь мы видим лицо Энслина: оно (вот тоже составляющая первой версии, от которой я отказываться не хотел) обезображено. Так! Нам становятся понятны причины душевных мук этого бедняги.
День. Энслина представляют Лафатеру. Речь идет о должности писца. Лафатер принимает Энслина, невзирая на то, что «на лице его можно было прочесть излишнюю заносчивость», как мы уже знаем из доклада Лафатера. Вот и зазвучал отдаленный мотив, хоть, может, это и чересчур вольная импровизация с моей стороны — переделать заносчивое (дерзкое?) лицо в образину гадкого уродца.
Чего не знает Лафатер: у Энслина есть тайный план. Он хочет познать секрет истинной красоты, то есть ошибочно принимает кабинет Лафатера за нечто вроде центра пластической хирургии. Следует еще обдумать, как именно ему в голову приходит подобная мысль, но это потом. Зацепку вполне может дать шестнадцатый фрагмент, где Лафатер рассуждает о высвобождении из тел, над которыми Природа потрудилась не слишком тщательно.
Итак, в данном случае речь идет уже не о преображении человечества в целом, как это было в первом варианте, а об одном-единственном, совершенно особенном лице. Что-то в этом роде встречалось и в первой версии, с ирокезом, и я все еще жалел, что вынужден-таки принести его в жертву, однако в истории любви он и впрямь был бы не совсем кстати.
