— Господин обер-лейтенант!
Фехнер очнулся и, рывком подняв голову, увидел перед собой коричневую юбку, плотно облегающую узкие бедра, песочного цвета джемпер на полной груди. В больших темных глазах девушки он заметил радостное удивление, но в то же время и досаду, словно девушка злилась за что-то на себя. Фехнер тоже был удивлен. «Я просто переутомился», — мысленно попытался он найти объяснение.
Девушка понравилась ему с первого взгляда. Когда он назвал свое имя, выражение ее лица сделалось настороженным и серьезным.
«Так вот он, этот немец, которому девяносто советских солдат обязаны жизнью», — думала Раиса. Каким она представляла его себе? Пожалуй, менее привлекательным. Ей вспомнились стихи, которые она когда-то произносила, играя роль Орлеанской девы: «Почему я должна смотреть в его глаза, видеть черты благородного лица…» Было в этом обер-лейтенанте что-то напоминавшее ей Шиллера…
Фехнер машинально встал и прислонился спиной к двери. Ютту он любил так, как может любить девушку семнадцатилетний юноша, любил до тех пор, пока не узнал, что она дочь еврея. В юношеской запальчивости он сразу же отказался от нее, почувствовав себя обманутым. Евреев он считал врагами рейха. О том, что потом он еще долго вспоминал о Ютте, Фехнер не говорил никому, даже своему другу Райнеру. Были в его жизни и другие девушки: когда он учился в военном училище — Ирмтрауд, дочь майора Клима; во Франции — Женни, связистка; позже, когда он получил свой первый отпуск с Восточного фронта, — Ингрид, которая так гордилась им, новоиспеченным лейтенантом. Приключения? Конечно, неизвестное всегда манило его, но никогда раньше он не испытывал такой жажды жизни, как сейчас, здесь, где чувствовал постоянное соседство со смертью.
Здесь, на Украине, Фехнер снова полюбил, и если что и омрачало радость этого нового чувства, так это уверенность, что и эта любовь закончится так же трагично, как и его юношеское увлечение Юттой.
* * *
Раиса поправила свои туго заплетенные косы, уложенные вокруг головы. На лбу ее выступили капельки пота. «Хоть бы уж он наконец вошел в комнату! Избежать этого все равно нельзя, так уж скорее бы началось».
Снаружи не донеслось ни звука.
Дрожащими руками она передвинула стулья, постелила желто-белую вышитую скатерть. Поставила на стол пыхтящий самовар. Ответственность, которую она возложила не только на себя, но и на мать, казалась ей теперь непосильным грузом. За дверью раздался шорох. Ожидание сделалось невыносимым. Раиса взяла чайничек и вышла, чтобы выбросить старую заварку.
