— Ты сам этого хотел, — гордо вскинулась она бровями. — Я не могла вернуться с пустыми руками. Вот посмотри, — она открыла дверцу заднего сидения, вытащила дипломат, приоткрыла его: грудастые пачки сотенных бумажек ровными рядами распирали дипломат изнутри.
— Держи, — она сунула его мне, а я взял, подхватил кожаный сейф забинтованной рукой. — Что случилось? — ахнула русалка, бледнея.
— Нет-нет, ничего страшного! — ответил я, спрятал руку вместе с дипломатом за спину: жест получился двусмысленный, грубый, но Мара не поняла его; она на секунду прижалась ко мне: “О-о! Ты такой бесподобно колючий!”
— Пойдем, — она потянула меня к багажнику, открыла его.
— Что это?
— Японский стереовид и сто кассет к нему. Ведь ты всегда мечтал иметь такую игрушку!
— Да, мечтал. — Чего спорить? — Но откуда она у тебя?
— Тебе не все равно! — Ага, за дни отсутствия Мара научилась сердиться. — Я купила стереовид на честно заработанные деньги!
— Честно? — переспросил я, давясь слюной, выпучив глаза. — Честно заработанные? — Доказательств не требовалось: теперь я окончательно понял, где она их заработала. И каким местом.
“В отличие от ее недели, — пояснил внутренний голос, — ты всю жизнь только и делаешь, что подставляешь, да еще просишь повторить, разве не так?”
— Так, — согласился я, вслух растянув ответ, прозвучавший “та-а-ак”, как предвестник бури: Мара сжалась, задрожала.
— Почему ты смотришь… так… на меня? — из ее глаз потекли слезы. — Ты… ты сам рассказывал, как прекрасен и благороден труд гетер, как хорошо он оплачивается.
— Значит, это я вытолкнул тебя на панель? Что за бред!
— Панель? — переспросила Мара. — Какая панель?
— Ты пошла по рукам благодаря моим стараниям, так получается? — разозлился я.
“Так и получается, мистер Альфонс, — зафиксировал вэ-гэ, — именно так!”, окончательно обезоружив меня, приколов к спичечной коробке, как навозного жука.
— Да пропади оно все пропадом, — закричала русалка. — Если ты откажешься от меня… я умру, действительно умру, любимый мой, хороший мой, дорогой, любимый, принц…
— Прости, прости, прости, — зашептал я, прижав Мару к себе.
— Да, — ответила девушка, продолжая реветь. Навзрыд, безутешно. Я обнял ее, не зная, что сказать, как успокоить, — всю жизнь меня учили одному искусству — умению обижать.
Прохожие оборачивались в ехидном экстазе соглядатайства, наиболее настырные и принципиальные свешивались из окон и с балконов. Какая-то толстенная тетка, проходя мимо, прошипела: “Возвращение блудной дочери…”, стимулировав новую бурю слез. Ну что за сволочной народ! Когда их спрашивают — они единодушно молчат, а когда следует промолчать — злобно острят в спину, стремясь больнее уколоть. Вот и я хорош: не удержался, ответил:
