И все же с того раза у него вошло в привычку, дойдя до конца бульварной подковы, делать петельку с захватом Остоженки. Проходил Рыбников и мимо доходного дома Бомзе — шикарного, четырехэтажного. От праздности настроение у Василия Александровича было непривычно-рассеянное, так что, поглядывая на узкие венские окна, он даже позволял себе немножко помечтать о том, чего никогда и ни за что произойти не могло.
Ну, и домечтался.
На пятый день прогулок, когда мнимый репортёр, постукивая тросточкой, спускался по Остоженке к Лесному проезду, его окликнули из пролётки:
— Василий Александрович! Вы?
Голос был звонкий, радостный.
Рыбников так и замер, мысленно проклиная своё легкомыслие. Медленно повернулся, изобразил удивление.
— Куда же вы пропали? — возбуждённо щебетала Лидина. — Как не стыдно, ведь обещали! Почему вы в штатском? Отличный пиджак, вам в нем гораздо лучше, чем в том ужасном мундире! Что чертежи?
Последний вопрос она задала, уже спрыгнув на тротуар, шёпотом.
Василий Александрович осторожно пожал узкую руку в шёлковой перчатке. Он был растерян, что с ним случалось крайне редко — можно сказать, даже вовсе никогда не случалось.
— Плохо, — промямлил наконец. — Вынужден скрываться. Потому и в штатском. И не пришёл тоже поэтому… От меня сейчас, знаете ли, лучше держаться подальше. — Для убедительности Рыбников оглянулся через плечо и понизил голос. — Вы езжайте себе, а я пойду. Не нужно привлекать внимание.
Лицо Гликерии Романовны стало испуганным, но она не тронулась с места.
Тоже оглянулась, и — ему, в самое ухо:
— Военный суд, да? И что — каторжные работы? Или… или хуже?
— Хуже. — Он чуть отстранился. — Что поделаешь, сам виноват. Кругом виноват. Правда, Гликерия Романовна, милая, пойду я.
— Ни за что на свете! Чтоб я бросила вас в беде! Вам, наверное, нужны деньги? У меня есть. Пристанище? Я что-нибудь придумаю. Господи, какое несчастье! — в глазах дамы заблестели слезы.
— Нет, благодарю. Я живу у… у тёти, сестры покойной матушки. Ни в чем не нуждаюсь. Видите, каким я щёголем… Право же, на нас смотрят.
Лидина взяла его за локоть.
— Вы правы. Садитесь в коляску, мы поднимем верх.
И не стала слушать, усадила — он уже знал, что эту не переупрямишь. Примечательно, что железная воля Василия Александровича в эту минуту не то чтобы ослабела, но как бы на время отвлеклась, и нога сама ступила на подножку.
Прокатились по Москве, разговаривая о всякой всячине. Поднятый фартук коляски придавал самой невинной теме пугающую Рыбникова интимность. Несколько раз он принимал твёрдое решение выйти у первого же угла, но как-то не складывалось. Лидину же более всего волновало одно — как помочь бедному беглецу, над которым навис безжалостный меч законов военного времени.
