«Эрнандо Кортес» мужественно перенес все пытки, которым его подвергла рябая инквизиторша, прошлепав по кафельному полу босыми ногами, важно опустился в пожелтевшую эмалированную ванну, наполненную горячей водой.
Судя по выражению лица, это доставило ему удовольствие. Бродяга, блаженно улыбаясь, вытянулся во весь рост и громко запел:
«Золотые купола на груди наколоты,
Только синие они, нет и крапа золота».
Санитарка вылила в ванну пол-литровую банку слабого хлорного раствора и, вложив ему в руки брусок дустового мыла, недовольно проворчала:
— Не барничай, Шаляпин. Намыливайся, ополаскивайся и вылезай. Здесь не Сандуны. Вон еще в калидоре принудчик дожидается. Тоже, небось, вшей и клопов из тюрьмы принес.
Свист понял, что рябая говорит о нем. Он отличался от обычных пациентов тем, что его доставили из тюрьмы.
В свое время он был арестован, несколько месяцев просидел в следственном изоляторе, прошел психиатрическую судмедэкспертизу, которая признала его невменяемым и, соответственно, не несущим уголовной ответственности, за совершенное преступление. Суд решил, что афера за которую был задержан Свист, не является социально опасным противоправным действием, и направил его на принудительное лечение в обычную больницу, где он должен был содержаться наравне с остальными пациентами.
Пройдя тем же путем, что и Кортес, пахнущий хлоркой и дустом, одетый в порыжевшие короткие кальсоны, рубаху, старый халат и стоптанные тапочки, Свист снова оказался в коридоре санпропускника. Там, на скамейке, закинув ногу за ногу, одетый так же, как и Свист, сидел «отважный покоритель Америки».
Увидев Свиста, он приветливо улыбнулся и спросил:
— Курить есть, амиго? — Получив отрицательный ответ, он ничуть не огорчился. Очевидно, слышать отказ для него было делом привычным.
— Обоих в десятое отделение! — скомандовал дежурный врач.
Свист и Кортес под присмотром санитаров вышли из санпропускника и по вымощенной щебенкой дорожке направились в сторону кирпичного барака, где им предстояло провести немало времени. Зарешеченные и закрашенные грязно-белой краской слепые окна угрюмого строения впитывали в себя тусклый свет раннего зимнего вечера, не выпуская обратно в мир ни звука, ни отблеска. Там, за стенами из старого дореволюционного кирпича, покрытого у основания зеленоватой плесенью, с выветренными по углам известковыми швами, шла неведомая, как в Зазеркалье, жизнь, не сулящая входящему в этот мир ничего хорошего.
