Держась за руки, они выскользнули в коридор и остановились, тут же потеряв ориентацию — не горел ни один факел. Только сверху проникал рассеивающий кромешную тьму тонкий рассыпчатый лучик, придававший темноте жутковатые очертания. Иш-Чель испуганно прижалась к мужу, который растерялся от неожиданности — когда он шел сюда, везде был свет. Теперь он должен был сообразить, куда бежать.
Темнота вдруг зашевелилась и осязаемой волной упала на них. Последнее, что помнил Кинич-Ахава, это жалобный вскрик Иш-Чель и тупую боль в области темени от тяжелого удара сзади. Потом все заволокло черным туманом, и холодные пальцы жены выскользнули из его руки…
Солнце еще не взошло, но громкий бой барабанов известил граждан Коацаока о начале жертвоприношения. Дежурившие всю ночь фанатики поддержали грохот барабанов, издав торжествующий вопль. Затем они с новыми силами затянули гимны. Многие сопровождали пение пляской, во время которой делали надрезы на своем теле — капающая кровь символизировала ожидаемый дождь. Поддерживая себя дурманящими напитками, люди, проведя ночь без сна, больше напоминали стаю диких животных. Некоторые были не в состоянии четко произносить слова гимна и издавали вой собак.
Когда жрецы вышли из храма, и появились носилки с девушками, толпа пришла в неистовство. Все ликовали. На улицу высыпал весь город. Все кричали, людям вторили свирели, даже грохот барабанов не мог заглушить человеческие вопли. Разгоняя предрассветный мрак, горели факелы, но, отбрасывая причудливые тени на стены домов, они лишь искажали озверевшие лица…
Уичаа наблюдала процессию из дворца. Она не находила радости в своем сердце, наоборот, в предчувствии чего-то ужасного, предательски сжималось сердце, стоило только взгляду найти пышные носилки бывшей невестки. Прокралась предательская мысль: «Может быть, я зря ее уничтожила?»
Провал побега держался в строжайшем секрете, но вот скрыть впавшего в беспамятство халач-виника не удалось. Ему дали настой из трав, который содержал успокаивающие компоненты, и правитель впал в оцепенение. Однако, Уичаа оставалась при сыне и зорко следила за каждым его вздохом. Но Кинич-Ахава не проявлял беспокойства или какой бы то ни было заинтересованности. Он давно пришел в себя, но не шевелился, а спокойно сидел на своем ложе и тупо смотрел на отблески факелов. Громкая волна воя с площади на минуту привела его в чувства. Он на мгновение приподнялся. Попытался рассмотреть процессию, но потом устало опустился, отвернулся к стене, так и не произнеся ни слова.
