В лагере имелся примитивно оборудованный пункт дезинсекции. Раз в две недели мы снимали верхнюю одежду, развешивали ее в печи и прожаривали в ней вшей. Для умывания каждому выдавали жестяной тазик, наполненный чуть теплой водой. Этого, разумеется, не хватало для того, чтобы нормально умыться. Конечно, и это приносило облегчение, но на день-два, не больше.
Во время работы в ночную смену четверо наших попытались бежать. Я своими ушами слышал, как один из них заявил: «Так и так околеем здесь, так что лучше уж пулю в спину». И верно, на вечерней поверке четверых заключенных недосчитались. Видимо, проглядела охрана, задержавшаяся в своей теплой сторожке у подъемника. Лично мне непонятно, как это им удалось смыться. Но переполох был знатный, нам грозили ужасными карами. И не только нам, но и охранники получили как полагается за халатность на посту. Помню, нас согнали в одну из штолен и, угрожая автоматами, стали допытываться, куда подевались эти четверо. Никто и понятия не имел, куда. В конце концов нас, как обычно, отконвоировали в лагерь.
Четыре дня спустя беглецов схватили, впрочем, неудивительно — куда им было бежать?
В наказание их бросили на двадцать суток в карцер — в подвал, закрывавшийся лишь продуваемой ветром решетчатой дверью. Только на третий день им выдали похлебку. Все делалось в назидание остальным, чтобы не забивали себе голову планами побега. Несколько дней спустя двое умерли от голода и холода.
Декабрь 1944 года
С 15 декабря нас перестали водить на работу в шахту. В лагере пленных по причине недопустимых гигиенических условий вспыхнула эпидемия тифа.
Мое самочувствие с каждым днем ухудшалось. Постоянные рези в животе и постоянное желание опорожнить кишечник довели меня чуть ли не до безумия.
Люди просто лежали на нарах, безучастно уставившись в пространство. В таком состоянии большинство и умирало. Бывали дни, когда умирало по шестьдесят человек. Их на запряженных лошадьми повозках отвозили в степь и там кое-как закидывали комьями мерзлой земли. У остававшихся в живых не хватало сил даже вынести их из барака. Меня направили на рытье ям, в которые укладывали по 10–15 трупов. Их так и хоронили безымянными.
Боли в желудке становились нестерпимыми, у меня начался жар.
Наступило Рождество и мой день рождения — мне исполнилось 20 лет. Я лежал на нарах, балансируя между жизнью и смертью. Казалось, время замерло. И меня тиф не пощадил, я ослаб настолько, что не мог подняться с нар. Я лежал и думал: «Вот, тебе стукнуло двадцать, в бою тебя не брали ни пули, ни осколки, и все для того, чтобы ты подыхал здесь за тысячи километров от родных мест в безвестности». Прожил я всего ничего, тем не менее, смерть уже поджидала меня. Я часами в жару лежал пластом на нарах, дожидаясь конца. Но, привыкнув к смерти как к ежедневному и ежечасному явлению, поневоле воспринимаешь собственную участь не столь обостренно.
