А теперь, может быть, уже сегодня, мне предстоит эту дверь взломать.
В будке зашевелилось, зашебуршало, забулькало, и раздался тонкий писк — словно едва заметный знак, который подают нам, чтобы показать, что можно войти, что мы нужны.
Я потянул на себя могучую дверь и вошел в идеально скользкий и прохладный после уличной жары коридор.
— Вы к кому? — спросила меня консьержка.
— К Тарасенко, — ответил я. — Я их частный преподаватель.
Она удовлетворилась и вернулась обратно в будку — смотреть в окно, на полыхающий за ним день, на это ослепительно яркое и жаркое лето.
«Тарасенко», — снова подумал я и вспомнил стереотип о том, что украинцы эмоциональны, глуповаты, но очень красивы — возможно, красивее всех других народов Европы. Это мысль меня очень возбудила. Я вспомнил о том, что среди девочек и мальчиков, которые мне очень нравились, было много этнических украинцев. Орган мой встрепенулся, и шорты-бермуды неприлично натянулись спереди. Я хотел стать девушкой, я очень хотел стать девушкой, чтобы не испытывать постоянно этих неудобств, чтобы влечение мое было более плавным, чтобы я мог им хоть как-то управлять, чтобы хотели и домогались меня, а не я унизительно и омерзительно выклянчивал у мира любовь, чтобы…
Лифт остановился на 13-м этаже. Я вышел из него на ватных ногах. Я попытался настроить себя на то, что нужно быть смелым, бодрым, остроумным и обольстительным, что серьезного и страшного ничего во всем этом нет, что он, постоянно задирая на себе майку, сам хочет мне отдаться, а мне нужно лишь взять его, что, если даже это и не так, никогда не поздно обратить всё в игру и невинно отшутиться — что перед ним, что перед его мамой. Я делал вид, что верю себе, вот только ноги всё равно были ватными.
Я, как всегда, выглянул из окна на город. Я люблю высокие современные дома, люблю виды, которые открываются из их окон.
Золотистая раскаленная пелена закрывала от меня солнце. Мне так нужно было увидеть его прямо сейчас, но никто не собирался мне его показывать. А может быть, оно, обнаженное и жаркое, само спешило спрятаться от моих пристальных глаз?
Я вспомнил, как одна бывшая девушка рассказывала мне о том, что, думая о жизни, она представляет ее себе в виде необъятного поля возможностей, окружающего холм, на котором она сидит. И она смотрит и смотрит на это поле, и всё больше завораживается его необъятностью, и не знает, в какую сторону пойти, и где что ее ожидает, и чего она сама хочет, а чего боится.
