Умру, а не отойду. Сейчас придет второе дыхание. Станет легче... Сейчас придет второе дыхание. Там, у Виташи, свежее сено... Ладно, крути, дурак! Крути, дурак, свою дурацкую ручку, учись высокой мудрости простоты, потом учи других любви к прекрасному... Всё встанет на свои места... Когда-нибудь ты вспомнишь об этом с нежностью...
- Устали? - спрашивает
- Нет.
- Тогда пошибче давайте.
- Еще шибче?!
- Стало быть, еще.
Невозможно. Пот глаза мне заливает. Он жжет мое тело. Почему это мы должны страдать за этот слабый и нелепый колхоз? Почему всё - такой ценой? Почему учитель истории Маракушев должен носить мешки с овсом?.. И всю ночь?.. И не спать?.. И еще целый месяц?..
Завтра иезуит Шулейкин побежит к нему на урок, потом скажет:
- Вы плохо подготовились.
Самое смешное - это то, что мне не хочется думать о Вере Багреевой... Мне хочется упасть лицом в свежее сено... Хитрец Виташа!..
И снова появляется похожий на ямщика председатель Абношкин. Он стоит и сопит. Он смотрит на Маракушева. Маракушев сидит на мешке.
- Рано отдыхаешь, Николай Терентьич, - говорит Абношкин.
- Гы, гы, - смущенно посмеивается Маракушев и встает.
- Давай, давай! - кричат бабы.
Я кричу из-за веялки Абношкину, прямо в медную его рожу:
- Какого черта вы еще замечания ему делаете?! Вы ему спасибо скажите!
- За что же спасибо? - сопит Абношкин. - До утра успеть надо.
- Да он же не обязан овес ваш носить! Он учитель! Он ведь не обязан! Черт вас возьми!
- Да вы крутите, - говорят бабы.
- А вы если устали... - говорит Абношкин.
- Я не устал! - кричу я. - Я на фронте и не такое пробовал.
- Мало ли что на фронте, - говорит Абношкин, - каждому делу привычка нужна...
А веялка тарахтит. Уже какая-то баба крутит ручку. И Маракушев засыпает зерно. Я поднимаю над головой совсем чужие руки.
Мы идем по спящей Васильевке. Говорить не хочется. Еще темно, но в окнах желтый свет колышется. И хлопают калитки.
Я не виноват, что не выдержал, привычки нет. Никто и не подтрунивает надо мной... Спокойно.
Когда я притащился к сеновалу, Виташа стоял под самым потолком.
- О, - сказал он, - ну-ка покидай, я покурю пока.
Я взобрался на гору пахучего сена, и чужими деревянными руками схватил вилы, и от кого-то внизу принял первый вилок, и хотел было его поднять, но не выдержал и сел, широко расставив ноги... Виташа не видел. Он сидел внизу, покуривая. Потом он крикнул мне:
- Ладно, хватит. Слезай, покурим. Тут уж всё, последний. Я его потом сам кину.
