...В наше равнодушное время человек, движимый самолюбием в доказательство собственной значимости и необходимости принятия его в расчет, демонстрируя реализацию какой-либо своей возможности, проявляет её как власть и в качестве теста пытается заставить (каким угодно образом - вкрадчиво направляя ли послушную душеньку, требуя ли чего, силою искусства ли, просто ли бия) человека заплакать. Заплакать - в силу большей наглядности опять-таки в наше равнодушное время.
Так вот, к моему случаю более всего подходила способность «нагнать страху», и я медленно двинулся к двери. С. сперва забилась в угол, затем побежала к ступенькам, ведущим вниз.
Я показался в проёме. Нагнать жути мне было необходимо хотя бы для того, чтобы хоть как-то наспех, ненадолго овладеть её сознанием - чтобы добиться обыкновенной, но всегда все очищающей женской истерики, а после войти в это сознание полноправным гражданином огромного мира, которым это самое сознание должно стать, или выплюнув, или девальвировав, или расставив на менее ответственные места такие ценности, как возможные муж (+семья), работа (+уважение коллег), дети (+плюс общение с другими матерями). Мне нужно было место для себя самого, и страх, а затем - радость освобождения и понимания, подобно грейдеру, должны были его расчистить.
С. пробежала несколько ступенек вниз и остановилась перед ржавой железной дверью, основательно приваренной к стенам. Являясь, хотя бы отчасти руководителем своего сна, она судорожно перебирала память, но не могла вспомнить волшебного слова. Тогда она отошла от неё, встала в подобающую детской сказке позу, но даже так никаких волшебных слов не произнесла. Она догадывалась, что я знаю это слово, как и множество других - ржавая дверь в подвале явно принадлежала к моему, большому и злому миру со скрипучими словами-командами, а не к её , где дверь, возможно и поддалась бы - на ласку, да и то будь она картонная. С. повернулась спиной к двери, чтобы встретить меня лицом к лицу - пусть и с закрытыми глазами.
-Включи, пожалуйста, свет, - неожиданно трезво попросила она, и ужасом услышала:
-На кой? В темноте же лучше видно.
Я спустился по бетонным ступенькам, и , ориентируясь по затравленному дыханию, прижался к ней, затем вытянул в сторону руку с зажигалкой и зажег её.
Мысль С. металась, как металась бы мысль матери Терезы «в идиотской ситуации с тремя неграми». Теперь, прижатая ко мне, и, ощущая грудями тепло моего тела, она отчетливо понимала, что то, что со мной стало - это следствие тех самых, пусть и странных, черт моего характера, за которые я когда-то ей нравился, плюс непонимание меня людьми - она подумала, наверно, словами «человеческая чёрствость и сухость», она во многом понимала меня - ведь любила она меня когда-то, пусть и втихаря; возможно, полюби она меня тогда вслух, при всех, пусть «не так, как это ему хочется, а только так, как ей это позволит гордость», я бы стал хорошим и понятным человеком, она уже прощала меня - всё, даже виртуальных замученных девушек, даже бритвы вместо пальцев, даже сердце на основе U-238, её груди вздымались, она открывала глаза и в улыбке тянулась ко мне.
