Но девушка словно не слышала слов утешения. Глядя перед собой остановившимися глазами, она продолжала сетовать:
- Подумать-то страшно об нем: сущий бритоус, сущий табачник! И везде-то табакерки стоят, и пальцы-то зельем сим блудным перепачканы...
- Ох, страхота! - ужаснулась мать Ивана. - Да нешто о душе-то о своей не печется? Ну захотелось тебе дым глотать - воскури ладан росной да и вдыхай... Искусил, искусил враг человеческий табакопитием...
- Вирши читать учал, - все так же отрешенно глядя в пространство, сказала Анна. - И слова-то душевредительные прибирает: люблю тебя, радость сердца, виват драгая...
Некоторое время обе подавленно молчали. Наконец мать Ивана со вздохом спросила:
- Может, отступится?.. Ежели что - пойду в ноги ему, супостату, кинусь...
Крепко прижимая Анну к груди, женщина в то же время полными страха глазами смотрела на дверь, словно ждала, что кто-то ворвется к ним в полутемную кухню, озаряемую лишь отблесками огня в печи.
Анна подняла голову и благодарно взглянула в лицо своей утешительнице. Но ее изможденный вид, седые пряди, выбившиеся из-под платка, худоба плеч сами взывали о сострадании, и девушка внезапно устыдилась своей слабости, порывисто смахнула слезы, освободилась из объятий и отошла к печи. Завороженно глядя на угли, рассыпавшиеся на поду, Анна заговорила по видимости спокойно и как бы раздумывая вслух:
- Проку-то от упорства... Скажу ему "да" - хоть вы на воле вольной поживете. А нет - всем опять же худо...
Мать Ивана в растерянности смотрела на девушку. Заговорила голосом, похожим на стон:
- У-у, анафема! Вот ведь сети-то как расставляет...
Обхватив голову руками, долго раскачивалась на лавке. И тихо, просительно сказала:
- Не надо, Аннушка, не согласимся мы на свободе жить... такой ценой...
- Я Ивашку люблю! - всхлипнула Анна. - Каково-то мне по земле ходить, коли он цепями звенеть будет?.. - И безутешно зарыдала.
На краю обрыва стояли четверо: Жиляй с веревкой на шее, но с развязанными руками, двое вогулов, вооруженных луками и копьями, и шаман высокий сухощавый старик с аскетическим лицом, одетый в какое-то подобие бабьего платья с бляхами на спине и плечах, с нашитыми многочисленными лентами всех цветов. На груди его висело массивное ожерелье из медвежьих клыков.
- Зря, ой зря фузею оставил, - укоризненно глядя на вогула, доставшего его из ловчей ямы, говорил Жиляй. - У Ивашки-то ведь добрая оружья, тоже немцем дадена...
