— У нас тут что-то вроде вечеринки. Почему бы тебе не присоединиться?
— Присоединиться? — прорычал я. — Присоединиться? Да мне разорвать вас на части хочется!
Ах, и издевался же я в душе над ней, глядя, как она у меня на глазах увядает, услышав мой резкий отказ! Нет, моя красотка, думал я, есть такие мужчины, которых тебе никогда не заполучить! Есть такие, у кого нет ни малейшего желания лапать эти жуткие, треугольные, как шоколадки «Тоблерон», титьки или тыкаться в жалкий сморщенный огрызок клитора.
Второй инцидент был не столь пустячным. Фери, Ральф Макавой и я решили побывать в недавно открывшемся клубе, расположенном прямо на бульваре Сен-Жермен и носившем откровенное название «400 феллатио». Дело было гангренозно жаркой субботней ночью; бульвар, кричащее ожерелье бутиков, ресторанов и кафе, оказался забит гуляющими, и когда мы добрались до места, нашим глазам предстала очередь, тянущаяся почти до Одеона. Если мы рассчитывали попасть внутрь, нам пришлось бы не только стоять в этой очереди бог знает сколько времени, в компании парней в черной коже, одинаковых, как клоны, и трансвеститов, но и терпеть насмешки идущих мимо мужчин традиционной ориентации, которые, отделившись от своих хихикающих подружек, семенили мимо, покачивая бедрами, визжа «О-ля-ля!» или «Regarde les tantes!»,[46] а то и «Sales pedes!».[47]
Сначала, должен признаться, я был за то, чтобы махнуть рукой на «400 феллатио» и удовлетвориться менее модным местечком, куда мы попали бы сразу же и где не пришлось бы принимать крещение в огненной купели. Когда я так и сказал, а Фери поддержал меня, Ральф, мой обожаемый Ральфи, холодно взглянул на меня и бросил:
— Вот как! Ты стыдишься того, кто ты есть, верно? Ну а я нет! Увидимся в понедельник. — И, не говоря больше ни слова, занял место в хвосте очереди.
Он был прав. Я действительно стыдился того, кем являюсь, а теперь еще больше стыдился — стыдился своего стыда. Я повернулся к Фери, который растерялся и не знал, что ему делать и что думать. Я схватил его за руку и потащил к очереди. Внутрь клуба мы попали через двадцать пять минут, полных оскорблений и насмешек, — но какой незабываемой гордости я был преисполнен в эти минуты!
* * *
Итак, моя жизнь превратилась в следование привычной рутине, в движение по накатанным параллельным колеям. Существовала моя личная жизнь (более личная — в смысле одинокая, — чем мне хотелось бы), и существовала жизнь социальная, под которой я имею в виду эротизированное воспроизведение личной жизни, благодаря чему я сумел втереться в компанию моих коллег по «Берлицу».
