Он произнес слово «Мюнхен» не по-немецки, а по-английски — "Мьюник".
— Что ж, присядем, мой молодой друг, — предложил Гамильтон и, не снимая руки с плеча Рихарда, подвел его к полированному круглому столику, стоявшему в углу кабинета. Он усадил его в кресло около столика, а сам еел в другое, напротив.
— Так, так! Очень рад тебя видеть, — сказал Гамильтон. У него была какая-то странная улыбка: улыбались только губы, а глаза оставались холодными. — Я получил письмо от твоих родителей. Они просят, чтобы я помог тебе на первых порах.
— Извините, мистер Гамильтон, — виновато проговорил Рихард, — мне следовало бы начать с того, что родители шлют вам сердечный привет. Отец велел мне обязательно разыскать вас сразу же по приезде.
Судя по всему, Гамильтону было приятно это услышать.
— Ты, наверное, голоден? — участливо спросил он.
Рихард отрицательно покачал головой.
— Что-нибудь выпьешь? Кофе, пиво, виски, джин? Не знаю, к чему ты пристрастился там, в Аргентине.
Пить Рихарду тоже не хотелось. Но из вежливости он сказал:
— Джин с тоником, если можно.
— О'кэй! — воскликнул Гамильтон, встал и подошел к полированному книжному шкафу, одна из полок которого была уставлена бутылками, стаканами и рюмками. Не отходя от шкафа, он наполнил бесцветной жидкостью высокие стаканы, захватив их пальцами одной руки, а другой взял миниатюрную бутылочку с тоником. Вернувшись к столику, стал наливать тоник в стакан Рихарда.
— That's enoughl Thank you! [Этого достаточно, спасибо! (англ.)] — сказал Рихард.
— А у тебя вполне сносное произношение, — одобрительно кивнул американец и подлил немного тоника в свой стакан. Вдруг он стукнул себя ладонью по лбу и воскликнул: — Проклятый склероз! Я совсем забыл про лсд. Подожди!
Он снова встал и подошел к тумбочке, стоявшей около книжного шкафа. Когда он открыл ее, Рихард увидел, что это холодильник. Гамильтон снял с полки хрустальную вазочку, наполненную кубиками льда, и поставил ее на столик. На краю вазочки висели серебряные щипцы. Рихард взял их и, захватив кубик льда, опустил его в стакан. Гамильтон положил себе три кубика.
— За твой приезд и за твоих родителей! Прежде всего — за фрау Ангелику. Ведь дороже матери нет ничего на свете. Прозит! — сказал он, поднимая свой стакан.
Они отпили по глотку.
— Послушай, — чуть наклоняясь над столом, проговорил Гамильтон, — ты ведь еще ничего не рассказал о твоих родителях. Ну, об отце я кое-что знаю. Старина Адальберт, судя по всему, процветает. А как мать? Сколько ей сейчас лет?
