Однажды утром мы залежались допоздна, ощущая довольство друг другом, когда хором разлаялись собаки, как делали иногда, но только на сей раз громче и продолжительней. Энни уселась в постели и прислушалась. Простыня свалилась с ее груди. Я потянулся к ней, но она оттолкнула руку и сказала: "Тише!" Через несколько секунд лай стих, но не прекратился полностью. Вскоре одинокий лай раздался поблизости, а потом клацанье когтей, когда собака промчалась мимо нашей комнаты.
"Они здесь", мертвым голосом сказала Энни.
"Кто?" Я сел рядом и взглянул на ее отчаянное лицо.
Она не ответила, и я спросил: "Фриттеры?"
Она кивнула.
Я выпрыгнул из постели: "Пошли! Выбираемся отсюда!"
"Ничего не выйдет", сказала она, повесив голову.
"Что ты болтаешь, черт побери!"
"Ничего не выйдет", сказала она твердо, почти гневно. "Некуда идти. Самое безопасное место — здесь."
Какой-то пес, черная помесь лабрадора, вроде Глупыша, только поболее размером, просунул голову в занавески двери, оглушительно гавкнул и отступил.
"Здесь собаки могут защитить нас", сказала Энни. "Больше нам нечего делать, как только оставаться там, где мы есть."
"Это сумасшествие! Мы должны драться с ними!"
"С ними нельзя драться. Пробуешь ударить из палкой, мачете — они просто ускользают. Похоже, они знают, что их лупишь. А если прикоснутся к тебе — ты покойник."
Я не мог такое принять. "Должно же быть что-то, что мы можем сделать."
"Вернись в постель, Билли", сказала она, ровно глядя на меня. "Если б можно было что-то делать, разве я не делала бы?"
Я снова нырнул под покрывала и мы пролежали там большую часть дня, прислушиваясь к рычанию и лаю собак, к далеким воплям, и к некоторым не таким далеким, заставившим меня так сильно стискивать Энни, что я потом тревожился, не было ли ей больно. Мы успокаивали друг друга, говоря, что все закончится хорошо, но видно было, что Энни в это не верила, как и я сам в это не верил тоже. Быть напуганным — страшная штука, но быть напуганным и беспомощным = это словно быть похороненным заживо. Я чувствовал, что задыхаюсь, каждая секунда растягивалась и сжимала меня в ледяном кулаке, стук сердца звучал в ушах тяжкими ударами громадного молота. Даже когда наступила тьма и Энни сказала, что по ночам фриттеры не нападают, я не смог освободиться полностью от этого чувства. Мне надо было что-то сделать, и когда Энни заснула, я выскользнул из комнаты и пошел посмотреть, что произошло. Собаки носились по дереву, их глаза в полумраке горели желтым светом, другие люди тоже выходили посмотреть, подымая фонари, переговариваясь тихими испуганными голосами. Я наткнулся на Писцинского. Морщины его знакомого лица, казалось, запали глубже, и ничего хорошего он мне не рассказал.
