"Я что-нибудь придумаю", сказал Джозайа. "Что-то пригодное придет рано или поздно."
x x x
Джозайа гораздо больше всех остальных верил, что это будет скорее поздно, чем рано. Дожди усиливались, с каждым днем становясь все дольше, а люди все больше тревожились и забивались по своим кельям. Энни и я тоже больше обычного оставались дома, но не из-за тревоги. Мы миновали стадию узнавания и проводили блаженно-ленивые утра на ее травяном матраце, прислушиваясь к каплям дождя, мягкими пулями врезающихся в крону, разговаривая и занимаясь тем, что я когда-то называл траханьем, но сейчас, признав взаимность деяния, а не просто пытаясь удовлетворить себя, мысленно называл любовью.
Чаще всего мы говорили о прошлом — настоящее просто не было столь интересным. Энни рассказала, что в Туксоне занималась успешным бизнесом уборки комнат, но именно стресс, связанный с этим бизнесом, вырвал ее из общества и отправил на рельсы. Однажды утром, рассказывала она, она проснулась и просто не смогла больше выдерживать давления. Хотя, когда я видел ее раньше, она была почти такой же опустившейся, как и я, она все же сохранила более романтический взгляд на жизнь. Она вспоминала обо всем, как о вечеринке с друзьями, растянувшейся на годы, а те ужасные вещи, что происходили с ней — насилия, побои и прочее — были просто отклонениями. Она была рада уйти от той жизни, но сохранила добрые воспоминания, вытеснившие все плохие, она говорила о свободе, о пирушках, о съездах хобо, о товариществе. Она часто толковала, как вышла замуж за Честера-Хулигана в депо в Спокане, как бродяги собирались отовсюду, а парочка их даже поработала в Кламат-Фоллсе около месяца, чтобы купить ей кольцо. Мне кажется, именно эта романтическая сторона была причиной ее внимания ко мне. Она выстроила мой образ как истинного короля дороги, а не как пропащего пьяницы, которым я реально был; несмотря на то, что я бросил ее в Миссуле, она привязалась к этому образу, лелея его как символ веры. Со своей стороны, я был так благодарен быть хоть с кем-то, что поначалу не мог отделить эти чувства от того, что я чувствовал к ней. Однако, с течением дней я понял, что люблю в ней все. То, как шевелятся мускулы ее бедра при ходьбе, выразительность ее улыбок, разнообразие ее настроений. Как она рассматривает кусочек тряпки, что Писцинский или еще кто-то привез из большого мира, пока не распознает в нем форму, и вдруг понимает, что это будет рубашка, юбка или пара брюк. Но что мне больше всего нравилось в Энни, так это ее сила. Не то, чтобы она была сильна во всем. В каждом из нас посередине зияла трещина, которая аннулировала наши прежние жизни. Однако, в ней имелась сила, которая казалась дополнительной к силе, что я начал различать в себе. Наверное, именно эта дополнительность позволяла нам любить друг друга.
