И последнее. Сергей Павлович прочел напамять: «Когда ты получишь эту весточку, меня уже не будет в живых». Год тридцать седьмой, Петра Ивановича расстреляли.
– И это – все? – после недолгого молчания спросил о. Викентий.
Сергей Павлович, поколебавшись, кивнул:
– Все.
Тут о. Викентий несколько отвлекся для созерцания городского пейзажа и горестно молвил, что они оказались в стране серой тоски.
– Как просили, – процедил водитель. – Отрадное скоро.
Страшно представить, снова придвинувшись к Сергею Павловичу, с дрожью в голосе зашептал ученый монах, какой жизнью живут здесь люди… В подобной среде в каждом человеческом существе с младенчества развивается человек из подполья, терзаемый мучительной злобой к миру. Именно из таких домов выходят чудовищные убийцы, для которых имеет абсолютное значение лишь само убийство, предсмертный хрип жертвы, ее тщетная мольба, ее невинная кровь и застывший на мертвом лице вопрос: «За что?!» – «А потому, что я так захотел», – отвечает убийца, в эти мгновения ощущая себя едва ли не вровень с Богом. Ты создал – я убил; Ты дал жизнь – я ее отнял; Ты сотворил – я разрушил. Отец Викентий крепко сжал руку Сергея Павловича. В убийстве – сатанинское искушение ложного равенства с Творцом.
Доктор Боголюбов пожал плечами.
– Вы, должно быть, библиотеку редко покидаете. Но вы не ответили на мой вопрос.
Его собеседник устремил взгляд в даль, в ту сторону, куда мчала их машина, и где между серыми коробками домов видна была зелень подступавшего к окружной дороге леса. Бесценное отдохновение, столь щедро даруемое нам матерью-природой, которую мы унижаем, оскорбляем и топчем, как родную мать. Не правда ли?
– Я, – в гневе сказал доктор, – мою маму не оскорблял, не унижал и не топтал хотя бы потому, что она умерла, когда я был лет шести или семи. Не помню точно. Но я жду.
– А я, – горестно ответствовал ученый монах, – был для мамы сущим наказанием… Сейчас молюсь, дабы она меня простила и наша с ней грядущая встреча не вызвала в ней желания вспомнить старые обиды. – В его голосе послышалась неподдельная скорбь.
Должно быть, в юности своей он был гуляка из гуляк и стиляга из стиляг, покуда из пламени жизни не кинулся в ледяную воду монашества. Бедная его мамочка.
И моя. Горькое чувство вдруг охватило Сергея Павловича. О Боже, сколько раз я вопил к Тебе: вели ей прийти ко мне во сне, вели сказать, как она меня любит и как неутихающая даже на Небе тоска сушит ее сердце от несправедливой разлуки со мной. Или она разлюбила меня в муках болезни и смерти?
