Злоба при виде Артемия увлекла его, и он снова не мог удержаться.
Несколько мгновений в комнате было слышно только редкое и тяжелое дыхание старика. Он сидел в неловкой, случайной позе в кресле, и лишь изредка руки его судорожно вздрагивали.
— И это… — заговорил он наконец, — за все мои заботы… за всю мою ласку… за то, что я берег ее… берег… для того, чтобы найденыш, без рода и племени, осмелился… ее… княжну Проскурову… Вон! — вдруг крикнул князь в сторону Артемия. — Вон, и чтоб на глаза мне не показываться!.. Убью!..
Артемий стоял бледный, с затрясшейся нижнею челюстью, но на крик князя он не выказал испуга, а покорно повернулся и вышел.
Князь опять встал, подошел к Эйзенбаху и, отвесив низкий поклон, проговорил:
— Виноват, кажется, ваша правда. Не оставьте теперь меня одного!
Весть о княжеском гневе с быстротою молнии разнеслась по усадьбе, и дворовые, по опыту знавшие, каков бывал рассерженный князь, притаились и притихли, запрятались по своим конурам, чтобы хотя случайно не попасть на глаза грозному барину. Дворецкий, давно не видевший гнева. Андрея Николаевича и знавший, что припадок будет тем сильнее, чем дольше был светлый промежуток, дрожал заранее, в ожидании, когда господа выйдут ужинать.
На его счастье, никто не явился к столу. В этот вечер в Проскурове некому было вспомнить о еде.
Карл, придя к себе, лег на кровать не раздеваясь и, заложив руки за шею, долго лежал так, с усилием стараясь разобрать спутавшиеся нити мыслей и прийти в себя после свалившихся так неожиданно на его голову несчастий. Только что происшедшее объяснение с князем было у него, как в тумане. Хотя он и обвинял себя за излишнюю, может быть, горячность, но, обсуждая теперь дело со всех сторон, приходил к убеждению, что трудно было поступить иначе. Все равно, рано или поздно, истина должна была выйти наружу, и то, что произошло сегодня, неминуемо произошло бы тогда.
Долго лежал у себя Карл, пока наконец в дверях показалась голова лакея.
— Иосиф Александрович просит барона, может ли он войти к нему? — доложил лакей.
— Просите.
Итальянец являлся теперь в Проскурове человеком, которого более всех остальных желательно было видеть Эйзенбаху.
Торичиоли вошел. Карл поднялся ему навстречу и спросил по-немецки:
— Вы знаете, что случилось?
Торичиоли владел этим языком довольно свободно.
— Слышал, — ответил он. — Если бы вы видели, что там происходило! — и итальянец качнул головою в сторону большого дома.
