— Хочешь завещания?
— Не буду!
— Степка! Я ж тебе говорил — не сдавайся! Говори: не хочу я завещания, потому что мне всё равно, я не признаю ничего святого…
— Будем лучше в бабки играть или в лошадки. Я теперь умею, как иноходец, бегать.
— Нет, брат! (Степка! спрячься же назад в дыру!) Меня ты не надуешь! Не умел карьеры сделать — сам виноват!
Степка выслушал длинную и нелепую речь, наконец сдался и принял завещание, которое и поместилось в дыру. Потом он превратился в иноходца, а генерал в кучера, потом и лошадь, и генерал играли в бабки. Это была единственная игра, введенная Степкой. Он затевал было также лешего, ведьму, змия и так далее, но Сереже это не понравилось, потому что в таких играх он не мог командовать.
Сережа подошел к учителю, снял вооружение и расположился около.
— Скоро заниматься будем, Владимир Сергеич?
— Через полчаса. Устали?
— О, умираю от усталости!.. Степа! поди позови Прошку; скажи, чтоб взял щетку и почистил меня. Андрею скажи, чтоб приготовил мне воды умыться…
— Э, да что ж это, батюшка! — заметил Владимир Сергеич, — пачкаться сами умеете, а чистить других заставляете?
— А то как же: самому чиститься? — Сережа привстал и повернул к нему голову. — Да я не умею, и maman была бы недовольна. Какой вы смешной, Владимир Сергеич!.. Зачем же бы у нас прислуга была, если бы мы всё сами делали?
В его голосе было столько убежденности и правды, что Владимир Сергеич почувствовал себя неловко.
— Может быть, вы и правы, — сказал он через минуту словно про себя.
— Вы сердитесь, Владимир Сергеич? — Сережа подошел к нему, обнял за шею и начал тереться щекой, как это делают кошки.
— Что вы! За что мне сердиться? — Он поднял спустившиеся на лоб курчавые волосы Сережи и поцеловал его; потом вдруг чего-то сконфузился, отвернулся и замолчал.
Сережа лег на спину и стал глядеть на облака с видом серьезным и важным. Этот мальчик и его учитель-юноша были два совершенно различных мира, симпатичных друг другу просто как люди, и непонятных, даже ненавистных как члены несходных нравственных видов. Владимир Сергеич был «студент-естественник», долго заявлявший в газетах о своем желании получить урок и о согласии «в отъезд». Сколько-то, подумаешь, противоположных миров бывает в самом маленьком человеческом обществе! А между тем большой мир природы обнял их с одинаковою любовью, двигался, жил и о чем-то торжественно мыслил. Ветерок ласково щекотал и нежил, мягкие краски и переливы тонов окружающего ландшафта приятно ласкали глаза, по небу неслись «жемчужною цепью» тучки, которым «чужды страсти и чужды страданья» и которые поэтому с равным сочувствием готовы выслушать и гонимого поэта, и никем не гонимого, но постоянно рвущегося куда-то «студента-естественника, желающего получить урок и согласного в отъезд».
