— Был. Целых двое суток уговаривал… Потом и я… Уперлась на одном: живите, я вам не мешаю; но взять на себя вину не могу: это значит — признать себя виновной, а я не виновата. Брак — таинство! Я его не нарушала.
— Ведь ей же предложено?..
Слово «отступное» остановилось у ней на губах.
— Об этом и слышать не хочет… Как только адвокат заикнулся — с ней сделался сильнейший припадок, насилу оттерли.
— Скажите пожалуйста!
Ашимова сделала презирающий жест свободной рукой; в ее потемневших глазах блеснула ненависть к разлучнице, усиленная тем, что она смеет еще падать замертво от оскорбленного чувства, как будто они, то есть муж ее и та, кого он полюбил, ниже ее по своим чувствам!..
— Это ее дело!
— А ты, Анатолий, веришь в такое бескорыстие?
— Не в том вопрос, милая… Надо довести ее до того, что нам необходимо. Средство одно: взять вину на себя.
— Никогда! — крикнула Ашимова. — Это значит — идти на огромный риск. Всякий может донести на нас, если бы даже и нашелся священник, который согласится обвенчать…
— Погоди, — все с той же блуждающей улыбкой остановил он ее, — да и на это надо получить ее согласие. Она ведь не говорит, что ей самой необходима свобода, потому она и не хочет брать вину на себя… Уперлась на том, что так нельзя, совесть ей не позволяет… И детей тут приплела.
— Детей? — спросила Ашимова таким звуком, точно она в первый раз услыхала о их существовании.
— Ну, да, детей, — наморщив лоб, повторил он. — Видишь, по ее рассуждениям, развод — нравственная гибель для детей… Лучше так разъехаться, но не отнимать совсем у детей отца или мать, или обоих вместе.
— Это фарисейство! Всякая ханжа так рассуждает! А просто — впилась в человека и не хочет никому уступать его! Гадость какая!
Плакать она не могла; но в горле перехватывало, и она близка была к нервному припадку.
Он, молча, привлек ее, и она прильнула к нему, чувствуя, как глаза ее становятся влажными.
— Переждать надо, — тихо заговорил он, покрывая ее лоб и глаза короткими поцелуями. — Не волнуйся… не порти себе крови!
Его голос звучал мягко и беспомощно. Жалость зажглась у нее в сердце, жалость не к нему одному, а и к себе, к ним обоим. Больше года любят они друг друга, сдерживают себя; страсть в них трепещет, а они должны томиться. Во имя чего?..
Сколько раз он сам почти убегал от ее ласк — и она с полусознанным эгоизмом девушки не хотела понять, как ему трудно бороться с собой.
Ждать! Чего же ждать?.. И неужели оттого только они будут достойны презрения, что их законному счастью мешает какая-то дрянная ханжа и лицемерка?
