– Джо? Никого.
Мгновение спустя я перевел луч на темные ступеньки крыльца. «Может, он сидит там и улыбается», – подумал я и снова позвал:
– Джо?
Но и там его не было. Тогда я побрел домой; я ругался и крыл всех и вся, пока не уснул.
На следующий день я с трудом дождался перерыва на обед и побежал к Джо. Жив, умер? Прозвенел звонок с урока, я первым вскочил из-за парты и метнулся к двери, первым вылетел из школьного здания и понесся во весь опор по Эл-стрит, потом по Сан-Бенито-авеню, пока наконец не выбился из сил и уже не мог бежать. И тогда мне стало страшно за Джо. По-настоящему страшно. «Пожалуйста, – умолял я, – не дайте умереть моему кузену Джо. Слышите?» И я достал свой фонарик и включил его, но дневной свет оказался сильнее. Все было видно и так, зачем был нужен фонарик? Я шел и шел, и впопыхах светил во что попало, словно ночью, последней ночью в жизни Джо, и все искал его, беспрестанно задавая вопрос, от которого сотрясалось все вокруг, весь мир: «ДЖО?» Дерево, скажи, жив ли Джо? Вот лицо мальчишки на рекламном щите: Джо? Ах, Джо! Ты жив, Джо? Небо, ответь, жив ли Джо? Солнце, скажи, жив ли Джо? Улица, что с моим кузеном Джо? Мир, ответь, жив ли Овсеп Акопян (известный тебе под именем Джо)? Наконец я добрался до их дома, встал на тротуаре и вопросительно посмотрел на дом: Джо? Видно ли по дому, что в нем лежит мертвый мальчик по имени Джо?
Тот ли это дом, в котором толпятся ошеломленные, растревоженные, скорбящие матери, бабушки и дедушки, прабабушки и прадедушки, прапрабабушки и прапрадедушки* Джо Акопяна, одиннадцатилетнего американца, чья семья семнадцать лет назад переехала из Битлиса? Можно ли было их назвать родом, племенем? Можно ли было сказать, что этот дом населен живыми и умершими душами племени, у которого обманом отняли сына? С трудом переводя дух, я щелкнул кнутом над головами пастырей и приказал: «Шевелись, ребята! Валяйте, проповеднички, читайте свои молитвы, да что есть мочи!» Потом через заднюю дверь я тихонько прокрался на кухню и увидел его маму, и, Боже мой, тут же понял, что они помолились на совесть, врачи напичкали Джо всем, что у них было. Луч моего косоглазого фонарика отыскал в ноябрьской ночи и в свете ноябрьского дня его сердце, и я понял – он жив! И знал – он проживет все те годы, что промчались-просвистели мимо моего уха прошлой ночью. А еще, что все отошедшие в мир иной прадедушки и прабабушки улыбаются сейчас. И ни слова не говоря, уселся за стол и просто взглянул на маму Джо и улыбнулся ей, а она тем временем накладывала мне в тарелку баранину с овощами и ставила ее передо мной. И сидя на коне, я сказал негромко всем докторам: «Смотрите, вот я выбрасываю свой револьвер, он мне больше не нужен, ребята». А потом я обратился к проповедникам: «Вот, видите, я выкидываю свой кнут». А потом я обратился к своему коню: «Конь, я снимаю с тебя это тяжелое седло и вытаскиваю удила из твоего рта. Вот так. Ты – свободен. Иди, бегай по холмам, там твое место. Разве здесь жизнь, достойная коня? Беги, скачи на холмы, резвись там себе на здоровье».
