Легкий шум усиливался. Судья вскочил. Герасимчук ничего не видел. Слезы текли по его лицу, как дождь.
– Звонко сказано, – криво усмехнулся судья. – А известно ли вам, гражданин X., что за вашим «благодетелем» числится разбазаренного не рубль-два, кирзовые сапоги и кусок говядины, а 9584 рубля 14 копеек?
– А я получил недавно на международном конкурсе в Лодзи 10 тысяч, – возразил музыкант. – Вот они.
И он разложил перед судом тугие пачки красных купюр.
Зал шумел. Люди шевелились, вытягивали шеи. Судья тогда позвонил в колокольчик и сильно нахмурился:
– Деньги немедленно заберите. Они ваши. И я вынужден вас огорчить – ваши показания лишь немного смягчат участь подсудимого, который все-таки обязан отвечать за свои преступления по всей строгости наших законов. А вас я попрошу немедленно покинуть зал суда.
Музыкант опустил голову и сказал:
– Деньги я все равно прошу забрать в погашение. А меня, я тогда тоже умоляю, взять под стражу, ибо я развратил этого человека, сам не ведая того.
И он стал проходить за деревянную решеточку на деревянную же известную скамеечку.
Однако тут и сам Герасимчук вскочил и с высохшими слезами заявил твердо:
– Я эта… конечно, кругом виноватый подлец, граждане. Тянул со складу, как козел со стога. А вас я не допущу страдать безвинно, любимый вы мой гражданин музыкант. И червонцы вы свои спрячьте. Лучше воспитайте на них целую плеяду юных скрипачей. А мне лишь посылайте иногда маленько папиросок да сальца копченого. Тем и сочтемся. А также прошу вас, если это возможно, исполнить мне на прощание что-нибудь эдакое.
Музыкант заглянул в его одухотворенное лицо и обратился к составу суда:
– Можно?
– Вообще-то нельзя, конечно, но уж ладно, – махнул рукой судья.
Музыкант снова взялся за смычок, снова заиграл, и опять все оцепенели.
Звуки музыки заполняли маленький зал с зелеными портьерами, выплескивались на улицу, текли, вздымались, бурлили.
Правда ведь хорошо, что существует на свете скрипка?
КАЛЕНЫМ ЖЕЛЕЗОМ
Сидя на службе за государственным столом, Герберт Иванович Ревебцев собирался вечерком купить себе побольше картошечки в магазине, что на углу Парижской и Мира.
– Ведь у меня дома нету картошки, и я буду голоден, – объяснял он себе и своим сослуживцам.
И тек служебный день учреждения под аккомпанемент слов о картошке, тянулся в шуршании и шорохе казенных бумаг, проходил при щелканьи арифмометров и пишущих машинок, под разговоры о службе, о быте и о формируемых бытом личностях, а также о футболе и хоккее.
