– Ты, Миш, того, очень мрачно все расписываешь, а где же в Книге-то про любовь, да про нашу встречу-то?
– Тоже там все написано-запечатано: влюбиться поперек человечьего закона в паренька деревенского и взять его заместо жены законной. Потерять его и снова встренуть в зоне, где он в полюбовниках у суки татарской, контролера ебанного недобитого ходит…
Любка с испугом слушал и смотрел на знакомого и совсем почужевшего человека.
– Дак же не знал, что ты живой…Ты все про себя да про себя. А мне как было жить, сам знаешь, как меня тут считают – и не за человека вовсе. Если б я к Рахиму не пристал – покончили бы они меня, извели бы до смерти.
– Да что ты, Любушка, я ведь так, для присказки… Про тебя-то в книге и вообще такая ерунда накалякана: быть ему мужеского пола с виду, да всей повадкой на женщину походить. И просидеть всю жизню в зоне, потому как на воле нет у него места на этой земле.
Любка замер, медленно разбирая смысл слов, и когда понял, черная пелена застила ему глаза, и он привалился к Мишкиному плечу и снова тихо и горько заплакал.
– Да как же Он-то, Бог, зачем он таких, как мы, на свет выводит?
– И об етом я тоже долго раздумывал, Любовь моя дорогая! Богу-то все мы нужны – все, потому как книга должна быть полной, со всеми страницами. И каждая запятая в Книге той – важна. Вот ты, к примеру – нежный да ласковый – мужик с виду, а баба внутри, и, может быть, свойства эти для третьего дела необходимы – к примеру песни петь или стихи складывать, а может просто воздух согревать. А Бог-то – Он старенький да подслеповатый – только по нужному делу от Книги отвлечется, как Диавол подлетит, да в Книгу и вписывает: грех содомский, ненависть, плодитесь, плодитесь без границ – пока с голодухи не помрете. А людишки и рады этим словам. Потому как у каждого за душой грех и недостача сидит, а тут прямо указано, кого обвинять в грехе надо… Вот и указывают они с радостью на таких, как ты, пальцами и куражатся, прикрывая собственную срамоту и гнилость.
Утром Любка вызвал Рахима. Они сидели в тех же нетронутых стройкой кустах, просвечиваемых утренним не жарким еще солнцем.
– Ты уж меня прости, дяденька Рахим, любовь я свою давнюю встретил. Спасибо тебе за хлеб-соль, за помощь твою добрую, а сейчас не могу я с тобой в любви быть
– Это ты о Безруком-то? О Мишке-враге-народа?
– Ты как хошь его обзывай, а люблю я его без границы, без памяти…
– Я тебе, Лубка, начала говорил – кому еще, кроме мене, отдашься, убью его и тебя!
