И он упал перед темной, почти невидимой в темноте фигурой на колени. Он целовал руки, прижимался к одежде, грубым сапогам, и слезы, непонятные, горькие и обильные, текли по Любкиным щекам.
– Ах ты Люба ты моя, незабытая, – гладили Любку знакомые руки. – Я ведь в зонах-то с того вечера, помнишь?
Любка кивал, забыв о темноте. Он прижался всем телом к плечу Мишки, Мишки-фотографа, и застыл, только теперь понимая, что послано ему великое счастье и чудо воссоединения с любимым.
– Вчерась я в зону притопал с Потьмы, а до того везде побывал – по всей великой Рассее, по всей нашей зоне проехался.
– Полюбовник у меня в зоне есть, – вдруг с решимостью проговорил Любка.
– Знаю, знаю, и о железной табуретке доложили добрые люди,
– Дак я же одного тебя, всю жизню…
– Знаю, ты себя не оправдывай. Это жизнь, она, сволочь такая, нас разбила и в разные углы развела…
– А я его завтра же брошу, хочешь, сейчас пойду и скажу.
– Вот и хорошо, вот и ладно. Он-то ведь тоже не виноватый…
Любка протянул руку и нащупал змейку шрама, что вился по кадыку.
– Здесь он, родимый мой. – И он прижался губами к щетинистой шее. – Ты, Миша, подожди меня здесь, я в одну минуту чаек заварю, сало у меня осталось.
Они ушли в темноту, в ясную весеннюю ночь и присели на сырую, но уже согретую солнцем землю. Трепыхалось на ветру пламя маленького огарка свечи, припасенного Любкой, дымился пахучий чифирь, но Любка, как завороженный, все глядел и не мог наглядеться на полузабытые черты возникшего из небытия друга. Он не мог наглядеться на острый кадык, мерно двигавшийся на жилистой и пересеченной морщинами шее, на густую проседь кудрявой головы, на черные провалы глазниц и страшно блестевшие белки глаз.
– Посивел ты, Михаил Петрович, и отощал до невозможности!
– Это ничего, это не страшно, Любушка. Годы бегут, да зона каторгой душит, да вот руку я на Колыме оставил.
Любка, еще не веря, ухватил пустой рукав ватника.
– Да как же, да за что ж они тебя?! – и слезы снова потекли по Любкиным неумытым щекам.
– Не они меня, а планида такая мне выпала… Я, Любка, в Бога не очень-то верую, а вот в Судьбу – это да. Понимаешь, рождается человечек, только головку из мамкиной п-ды высунет, а кто-то там – и он показал вверх – уже пишет, уже катает в Книге: «Быть сему гражданину стреляным да ломаным в окопах, арестованным неизвестно за что, валить деревья в Сибири, быть простреленным пулеметом с вышки, и подохнуть в зоне на Беломор-канале…
